– Там наши деревенские собираются, мне Манька Чекушина болтала, плачут по деревне…

Они поехали, и, действительно, нашли целую группу желающих вспомнить деревню. Встреча здесь, в огромном городе, людей из одной деревни сблизила их. Говорили, перебивали друг друга, перескакивали с одного на другое, вспоминали, плакали, плакали и вспоминали… Не смотрели они на башни Кремля, не наблюдали смену караула у Мавзолея. Много позже, когда дочь спросила Маню, была ли она на Красной площади, когда жила в Москве, та ответила:

– Да, там мы все собирались поплакать о деревне. О других особенностях этого места она не могла сказать ничего. После отъезда Лизы Маня совсем загоревала. Сообщила о возможном отъезде своим хозяевам. Василий Львович (так звали хозяина) подошел к Мане и заговорил:

– Машенька, что случилось? Мы вас чем-то обидели?

– Да что Вы, Василий Львович, совсем нет. Я просто хочу домой, в деревню, к маме.

– Милая моя, я сам из деревни. Поверьте, это пройдет. Не хотите быть домработницей, я помогу вам устроиться на завод. Выучитесь, освоите профессию, получите со временем квартиру, и всю жизнь будете мне благодарны. А в деревню поедете в гости.

Маня молчала, а хозяин продолжал:

– Впрочем, подумайте обо всем сами. Не смею настаивать на своем предложении.

Через неделю Маня вернулась в деревню. А еще через месяц поезд нес ее на Урал, на шахты. Она ехала к брату Ивану, решив, что, если ей суждено жить в городе, то лучше поближе к родному брату. Все-таки защита и опора.

Глава II

Иван – «народная красавица»

Старший из чилимят – Иван – носил прозвище «Народная красавица». Обязан он был таким прозвищем своей тетке по матери – одинокой старой деве, которую все чилимята звали Лелей. У Лели никогда не было семьи, не было детей, поэтому всю свою любовь она отдавала племянникам. А Иван, вообще, был ее любимцем. Позднее жена Ивана, Матрена Николаевна, или просто Мотя, смеясь над прозвищем, спрашивала:

– А почему красавица, а не красавец? Ты вроде как штаны носишь…

– Главное, что не урод, – отшучивался Иван, – а что я красавец, а не красавица – я тебе ночью доказывать буду. – И смеялся, косясь на покрасневшую жену. И был он, действительно, привлекателен той русской красотой, которую особенно ценят в деревне: невысокий (все чилимята были невысоки, в отца), коренастый, широкоплечий, с сильными руками и крепко стоящими на земле ногами, он напоминал крепкий дубок, привольно раскинувшийся на своей родной почве. Черные, как смоль, волосы, зачесанные назад, и густые, широкие, причудливо изогнутые брови того же цвета, правильные черты лица и широко раскрытые карие глаза, смотрящие на мир с доброй хитринкой.

Он как бы говорил миру:

– Вот он, какой я, Ванька-Чилименок! А что ты можешь мне предложить?

Мир мог предложить Ваньке немного: в годы войны часто черствой корки хлеба не было, от супа с крапивой болел живот, но на Ваньку как на старшего брата смотрели остальные чилимята, и он бодрился:

– А как батя на фронте? Чай, ему трудней, чем нам, а он бьет фашистов в хвост и в гриву, не пищит, как вы. – А особо жалующимся отвешивал легкие подзатыльники. Хуже стало, когда пришло известие, что отец пропал без вести. Бумагу председатель отдал Ивану, тот скрыл все от матери и детей. Но шила в мешке не утаишь, страшная весть поразила в самое сердце… Мать часто плакала. Делала она это незаметно, беззвучно, только плечи содрогались от сдерживаемых рыданий. Видеть это Иван не мог. Ночью он часто видел сны: воюет, мстит за отца, за плачущую мать, за голодных братьев и сестер. Во сне все было не страшно, все удавалось, немцы падали, просили прощения. Там же он встречался с отцом, который вовсе, оказывается, не пропал без вести, их обоих награждал командир за чудеса проявленной храбрости. Осенью 1944 года Ваня был призван в армию. Сны сменились реальностью, которая разительно отличалась от тех полудетских снов.

Позднее Иван рассказывал сестрам:

– Мы, молодые, остались живы благодаря бывалым фронтовикам. Нашу часть ставили вместо отошедшей на отдых боевой части, чтобы не разорвать линию фронта. Как эти усталые, израненные, измученные люди жалели нас, молодых мальчишек, старались, во что бы то ни стало сохранить нас живыми и здоровыми.

– А чего это они, – встрял Федька, – вас жалеют, а себя нет?

– Дурак ты, Федька, – беззлобно выругался Иван. – Они, чай, соображали… Нам восстанавливать все, что разрушено войной. Делов хватает.

Но до мирного труда было еще далеко. Закончилась война, отслужил Ванька положенные три года. А затем главнокомандующий издал указ: в связи с тем, что в вооруженных силах была неразбериха со сроками службы и контингентом военнослужащих, призванных в конце войны, срок службы им считать заново. И служил Иван-чилименок долгие семь лет вместо положенных трех. А вместе с ним служили все бойцы 1927 года рождения. Демобилизовался, пришел домой, в деревню. В деревне ничто не радовало глаз. Колхоз влачил жалкое существование, люди работали за пустые, ничем не обеспеченные трудодни (народ недаром прозвал их «палочками»). Все, что можно было вырастить в частном хозяйстве, уходило на уплату налогов. Открытых возмущений не было – люди боялись. Приоделся Ванек, прогулялся по вечеркам. Молодежь была откровенней.

– Я в колхозе жить не буду, Лучше в город закачусь, И за палочки трудиться.

Ни за что не соглашусь, – пели озорно девчата.

А парни отвечали, намекая, что, кроме колхозных, есть у них и другие интересы:

– Я Мотаню замотаю и повешу на плетень,

Ты, виси-виси, Мотаня, тебе пишут трудодень.

Понял Ваня: трудом в колхозе матери не поможешь. Решил ехать на Урал: там открывались новые шахты, строились заводы. Перед отъездом решил навестить сестру Маню, которая работала на торфоразработках (послали от колхоза). С сестрой его связывала крепкая дружба, их разделяло всего три года. Поехал. Повез ей картошки из дома да купил к картошке соленой кильки. Понимал: она там не одна, есть в углу в одиночку не будет. Так сколько же купить кильки? – размышлял Иван. – 200, 300, 500 граммов? А вдруг засмеют?

В конце концов, решил купить килограмм. Получился огромный кулек. Каково же было его удивление, когда килька разошлась за пять минут! Уезжая и прощаясь с торфушками, так он их назвал, Ванёк спел им частушку собственного сочинения:

– Ох, торфушки, Девки бойки,

Пели, веселилися, Съели кильки килограмм

И не подавилися.

На самом же деле настроение его было отнюдь не радостным. Труд на торфоразработках был каторжным, было жалко сестру, да и других девчат тоже. Тут же, на торфоразработках, нашел Иван и свою Мотю, или, как он ее в добрые времена называл, Матрену Николаевну. Была Мотя из этой же деревни, что и Иван. Позднее, рассказывая о том, как полюбил он Мотю, смеялся:

– Люди в деревне болтали, нет красивей, чем Мотя. Ну, а мне долго ли? Пришел, увидел, победил… Потом нашел и лучше, и красивее… да мой поезд уже ушел. Так и пришлось со своим самоваром в Тулу, то есть, на Урал ехать.

На Урале сначала жили каждый в своем общежитии: Мотя – в жен-ском, а Иван – в мужском, потом дали комнату 9 квадратных метров в неблагоустроенном доме. Иван в шахту работать не пошел: с детства не любил замкнутого пространства, а тут еще и под землей! Окончил курсы шоферов, стал работать на грузовике. Мотя устроилась сигналистом на шахту. Родился сын, Анатолий. Жизнь налаживалась. Теперь Ваня мог помочь матери, младшим чилимятам, оставшимся в деревне.

И он помогал, как только мог: Федька задумал строить дом – Иван и деньги посылал, и в отпуск ездил, помогал в строительстве. Любил привозить подарки матери, сестрам, братьям. А уж те его ждали так, как только могут ждать в деревне. Сестра Маня переехала к Ивану аж из самой Москвы. Первое время жила вместе с Мотей и Иваном в их девятиметровой комнате. Маня вышла замуж за приятеля Ивана, Николая. Деваться молодым было некуда, поэтому первое время все жили в девятиметровке. Так что когда родился Анатолий, у него было много нянек. Позднее Николай вспоминал: