Они уже подошли к столовке, впереди них покачивала великолепными бедрами Андела, на ходу шептала что-то своей бледненькой подружке.

- Ладно, - промолвил Гонза; он постарался, чтоб это прозвучало грустным укором. - Вы не обязаны доверять мне. Я понимаю...

- Я этого не сказал. Мне нечего скрывать, молодой...

- Так зачем же вы мне все это рассказываете?

- А для смеху! - сплюнул Мелихар. И прибавил, не повышая голоса, словно сообщал самую обыкновенную вещь: - А только скажу вам, коли вы опять полезете ко мне с дурацкими расспросами, я вам вот этими самыми руками голову оторву, баран ученый. Плевать я на все это хотел. Понятно?

Понятно!

Мелихар будто сразу забыл весь разговор. В три шага он догнал девушек, непривлекательной тощей Славине только подмигнул, а Анделу обхватил сзади за плечи и в ответ на ее испуг хихикнул с игривостью ухажера из предместья.

Она взвизгнула, стала вывертываться из его объятий, потом привычным движением уперлась в его могучий живот.

- В чем дело? Я дал этому сиплому предсказателю на пиво, чтоб он нашел меня в твоих лапках, девочка.

Гонза смотрел на грубоватую сцену совершенно безучастно и очнулся, только когда Андела с жалобным кокетством стала просить его защиты.

- Не позволяйте этому хаму обижать меня, миленький!

Он равнодушно махнул рукой и зашагал в столовую.

Гонзу одолевали сомнения. Стоит ли игра свеч? Может, все это глупость, детская забава? Слышал? Уничтожь в нужнике. Бумага, мол, больно деликатная! Он чувствовал эту «деликатную бумагу» в заднем кармане обтрепанных брюк, она прямо жгла его.

Увидев Павла за одним из столиков, Гонза незаметно кивнул ему, но не подошел. Они уговорились общаться на заводе друг с другом как можно меньше, чтоб не навлекать подозрений.

В сущности, это было первое дело, на которое они решились после бесконечных споров в каморке у Павла. Пора переходить от слов к делу. Павел больше всех горел нетерпением. Хватит болтать, ребята! Он вытащил из-под развалившейся кушетки револьвер и бросил его на столик. «Ты что! Спрячь сейчас же!» - закричали на него с испугом. Листовки? Гм... Средство довольно затасканное, но и оно дышало опасностью и, кто знает, оправдает ли себя? Разве для начала... Чья это была идея?

Гонза задумчиво тер виски, Милан сухо покашливал, потом не спеша кивнул. А что? Это тоже может сыграть какую-то роль, попробуем. Бацилла горячо поддержал его, но остальные в душе подозревали, что этот пухлый маменькин сынок готов поддержать любое, самое бессмысленное предложение. Войта согласился без оговорок, хоть и не знал, чем сможет помочь, поскольку еще в школе сочинения всегда наводили на него ужас. Больше всего намечаемая акция не нравилась Павлу: бесплодная, слишком медлительная и малодейственная. Он сидел, с мрачным видом, упорно молчал и блуждал взглядом по галерее за грязным окном. В конце концов он признал, что это все же лучше, чем просто чесать языком, а зря спорить в самом начале - подорвешь единство; но он поставил условие - это только для начала! «Принято единогласно», - важным тоном констатировал Милан и с опаской заерзал на единственном стуле, у которого от резких движений отваливалась ножка, так что иной раз сидящий, ничего не подозревая, позорно шлепался на пол. Теперь это произвело впечатление неуместной и пошлой клоунады.

- За дело! Не зажечь ли свет? Здесь как в склепе. И дышать нечем! Откроем окно и будем говорить тихо.

Кто напишет?.. Достаточно набросать, отредактируем вместе.

- Ясное дело, - отозвалась от окна тень Павла, - пусть пишет Гонза.

- Почему именно я? Милан...

- Ты пишешь лучше нас всех.

Что он - серьезно или втайне надо мной смеется? Другие представления не имели об упражнениях Гонзы, и у него было такое чувство, будто Павел неделикатно выдал его. Он оглядел товарищей - взгляды вопросительные, но не удивленные, а выражение лица Павла успокоило его и даже чуть-чуть ему польстило.

- Ладно, - скромно кивнул он. - Попробую.

Видали, - думал он уже ночью, беспомощно кусая кончик карандаша, - видали, теперь я, оказывается, умею писать! Господи Иисусе! Все такое знакомое столик у окна, светлый круг от лампы, кухонные запахи, на подоконнике в цветочном горшке лук, а в полутьме за спиной с присвистом похрапывает дед. Гонзе грустно. Он скучает по ней. Часа не прошло, как они стояли рядом, опираясь на парапет над рекой; он еще слышит ее слова и ее смех, он до сих пор полон ею: он привык с нею беседовать, даже когда бывал один; это был бесконечный диалог, но сейчас надо ее отогнать - погоди, сейчас мне некогда!

Застрял он в самом начале. Нужно обращение, но какое? Чешский народ? У-у! Такой жирный пафос, прямо шпик, хоть ножом режь. Нет! Нация? Нет! Товарищи рабочие? Но листовка предназначена не только рабочим... Товарищи по труду? Товарищи по страданиям? Одно глупей другого! Братья? Но разве мы Соколы? Отчего так моргает лампочка? Или я совсем обалдел от усталости. Спать, спать! Он сравнил себя с той чеховской нянькой, которая до того хотела спать, что задушила ребенка. Если б хоть дед так не храпел. Может, в нем свисток зашит. Что сказала бы она, если б заглянула мне через плечо? Довольно, уходи, просит Гонза. Значит, так. Трудящиеся, чешские мужчины и женщины, тотальники, товарищи, братья и сестры... Какие-то сопли, а не боевое обращение. Он зачеркивал и писал, зачеркивал и приходил в отчаяние, все выбрасывал и начинал сначала. Как же это я не знаю, что писать? Я ведь ненавижу их, как чуму; закрою глаза и вижу их перед собой и перечисляю эти потерянные дни, пустые месяцы, пропащие годы жизни; закрою глаза - и всплывает озорное, курносое лицо, обрызганное веснушками, - Пишкот! Он кукарекает петухом и воет сиреной. Но имею ли я право писать от его имени, от имени всех, у кого слетела голова с плеч, от имени евреев и ребят, погибших во время налетов в рейхе? Чем, собственно, пострадал я, чем пострадали мы, пятеро, кроме того, что не по своей вине болтаемся на заводе и все ждем чего-то? Павел прав. Еще раз, попроще, без красноречия! Фразы вздувались, намокали чернилами, разбухали от слов и тотчас опадали, как проткнутые рыбьи пузыри, - в жизни он так не потел над одной-единственной страницей. И наконец, сдался, хотя ни малейшего удовлетворения не получил. Лучше не могу. Снова задумался над обращением, и вдруг его осенило - он начал совсем просто: «Люди!» Это пленяло своей безыскусственностью и показалось ему возвышенным и благородным. Люди! Гонза заснул, уронив на стол опустошенную голову.

Свое творение он представил на суд товарищей с еще неизведанным волнением, хоть и делал вид, будто ничто не может его задеть. Неправда, задело! Потому что вокруг этой с таким трудом составленной страницы разгорелся отчаянный спор, какого меж ними еще не бывало. Разумеется, непримиримый тон спору задал Милан, он морщился, его некрасивое лицо пылало как в лихорадке и казалось, пожалуй, еще некрасивей обычного.

- Нет, это не то, черт побери! - кричал он, постукивая пальцем по бумаге.

Гонза смотрел на него с кушетки, прищурясь.

- Почему?

- По-моему, очень хорошо, - растерянно пищал Бацилла. - Ведь там все правда?

Войта смущенно молчал, а Павел был бледен от гнева.

- Классное сочинение на патриотическую тему! - наседал Милан. - Одно обращение чего стоит! «Люди!» Что это? Кому адресуется?

- Ну людям, ты что, читать не умеешь?

- Чушь, слишком общо! Болтовня!

- Ну и пиши сам, коли ты такой умный! - не выдержал обиженный Гонза. Он старался держаться спокойно, с достоинством, но каждое его слово выдавало уязвленное самолюбие. Тем более что возражения Милана казались ему слишком резкими, чтобы быть принципиальными. Знаю, откуда ветер дует. Завидует, думал он, глядя на Милана.

- Перестаньте ругаться, - останавливал Павел, - так мы ни к чему не придем. Как же договорятся люди во всей стране, когда мы не можем сойтись на нескольких словах? Дело ведь не в словах, правда?