Мать в холодной кухне разогрела ему картофельную похлебку; он накрошил в нее хлеба и проглотил все это с волчьим аппетитом. Встал, зевнул сонно, сбросил грязный костюм и нырнул в перины на кушетке - только пружины скрипнули.
Вперясь глазами в потолок, Войта собирался с мыслями. Что это Алена говорила?
Мысли нарушил голос матери из кухни:
- Пани просила, чтоб ты как можно скорее зашел к ней. Он удивленно приподнял голову:
- Что ей надо?
- Ничего не говорила.
- Подождет, - сердито сказал он, откидываясь головой на подушки. - Опять, верно, колонка в Полеградах. А что еще! Ну и пусть слесаря нанимает. Что мне до их колонки?- Однако, помолчав, продолжал уже более мирно: - Съезжу, как потеплеет. Дурак я, что ли, шлепать туда по слякоти?
Мать, шаркая, поднялась наверх; стукнула дверь. На шкафу тикал будильник, вода убаюкивающе капала в раковину, но Войта и не подумал вылезти из сладостного тепла, чтобы привернуть кран.
Он лежал навзничь, закинув руки за голову, блуждал взглядом по комнатке. Стол с пожелтевшей клеенкой, на пепельнице - остывшая отцовская трубка. После смерти отца ее так и оставили на месте, не сговариваясь, безмолвно чтя его память. Выщербленный умывальник, на стене олеография: Христос на горе Елеонской; картинка покоробилась, пошла морщинами от сырости. Все тут плесневело. Когда-нибудь возьму маму и переселю ее в сухую, светлую квартиру, часто решал Войта.
Когда-нибудь... после войны! Перевернулся на живот, закрыл глаза, но сон не приходил.
Как же это произошло? - поднялся в нем старый-престарый вопрос. Войта гнал его, а тот возвращался с назойливостью раздразненной осы, пусть не такой жгучий, как прежде, но все же грустный от привкуса какого-то предательства. Слушай, - до отвращения повторял он себе, - тебе уж двадцать лет, и перестань дурить.
Девчоночье платьице с синими крапинками все равно принадлежит тому безнадежно утраченному времени, когда деревья взаправду умели говорить, реки текли малиновым соком, и обыкновенный голыш обладал чудодейственной силой. Граница между «наверху» и «внизу» тогда была совершенно незрима, а потому и не существовала.
Сначала была маленькая девочка с синими глазами и светлой челкой, быть может, уже немножко властная, но в общем отличный товарищ. Весь мир был полон ее щебетаньем. «Аленка! - настойчиво неслось сверху.-Куда ты спряталась? Опять в дворницкой. Бедная Фанинка!» - «Тсс», - девочка прикладывает пальчик к пухленьким губкам и - ззззз! - скатывается по натертым перилам вниз, а в дворницкой наедается картофельными лепешками, потому что там делают самые картофельные лепешки на свете, а Фанинка - то есть мать Войты, - самая фанинковая из всех Фанинок! Ей не составляет никакого труда зашить платьице на барышне или умыть поцарапанный нос. Здесь любопытная девчушка может жать на педаль старенькой швейной машинки или досыта любоваться на диво дивное: парусную лодочку в бутылке. Как она туда попала? Знал об этом только отец Войты, а он всегда молчал. Он был ужасно неразговорчивый и немножко таинственный, но никто его не боялся. Он ухаживал за садом, был немного угрюм, и в легких у него что-то странно хрипело; зимой он сидел у маленькой железной печки, попыхивал трубкой и вечно что-то делал своими ловкими руками. И вдруг получалась лошадка или кукольная комната, резная шкатулочка, что угодно! Видно, тогда-то и попала парусная лодочка в бутылку. Войта определенно унаследовал от отца страсть к ручной работе. Оба могли возиться часами - отец с ножом (он ведь был дипломированный резчик и только из нужды работал садовником), а Войта с отверткой и плоскогубцами. Ни один будильник не избежал его изобретательских рук. Войта часами простаивал с раскрытым ртом перед соседней мастерской, где ремонтировали автомобили, а в доме ни один механизм не ускользнул от него. На первых порах приступы его изобретательства кончались криками и шлепками, но довольно скоро, когда Войта, десятилетний шпингалет, сумел починить стенные часы в вестибюле, остановившиеся много лет назад, он стал признанным чинилыциком всего, что было металлического в просторной вилле, «Фанинка, - говаривал порой с важным видом сам пан архитектор, особа, обожествляемая в доме, - у вашего парня настоящий технический талант!» Мама радостно краснела.
«Войтина, ты что изобретешь, когда вырастешь большой?» Он только отмахивался от таких приставаний. Что изобрету? Не знаю еще. В тесном закутке рядом с котельной Войта оборудовал верстак и долгими часами копался там, и уши у него горели от волнения, пока не докопается до сути. Ага! Вот как оно устроено! В мирке машин и механизмов было хорошо, - в нем жила надежность предметов, которые можно ощупать, повозиться над ними, а под конец шлепнуть себя по лбу с радостным чувством откровения. «А что это будет, когда ты кончишь?» - приставала Аленка, заглядывая ему через плечо. «Моторчик для авиамодели. На сжатом воздухе»... Гм... Это ей ничего не говорило, и было немножко скучно. «Войтина, пойдем отсюда! Я хочу!» - И он послушно шел. У забора в дальнем углу сада он построил ветряную мельницу и никак не мог понять, чему Аленка так радуется. «Подумаешь, - он вздернул нос, - такая чепуховина!»
Тогда можно было дергать ее за вихры, втаскивать насильно на старую черешню, злорадно хохотать, когда она неловко сваливалась в траву, или присоединяться к насмешливому хору ребятишек за оградой, скандировавших: «Але-на, Але-на, нога как поле-но!» Реветь и жаловаться она убегала к себе наверх, но никогда не бывал прегражден ей путь вниз, и, день-другой поупрямившись, она съезжала по перилам и примирительно клянчила: «Войтина, Войтишек, ну возьми меня с собой! А то я не знаю, во что играть!» Ну и хитрюга! Войта сначала резко отвергал ее общество - смелые экспедиции по чужим садам не для девчонок, которые то и дело ревут, но в конце концов смягчался с неприятным предчувствием, что шайка грубых ковбоев жестоко над ним посмеется. «И чего ты все таскаешь с собой эту реву? Девчонки все выбалтывают. Эй, а куклу ты перепеленал?» Войта против воли превратился в этакого сказочного Иванушку, каждодневно спасающего царевну от стоглавого дракона - озорных мальчишек... Она же платила ему кошачьей ласковостью, восхищением и слушалась его с первого слова. Однажды он едва не взбунтовался. На их ограде корявыми буквами вывели мелом надпись: «Войта + Алена == жених и невеста!!!» Его облило стыдом, он соскоблил позорную надпись и ожесточился. Но все-таки она сломила его упорство. Кроткой мышкой прокралась в его мастерскую, долго смотрела ему через плечо, потом исподволь взялась уговаривать, отлично сознавая силы своих чар. «Они все дураки! Не обращай внимания! Ведь я тебя правда люблю и, если хочешь, в самом деле выйду за тебя замуж...»
...Одиннадцать, двенадцать, четырнадцать лет... Когда это началось? Случилось-то не сразу, вкралось меж них незаметно, коварно. Просто в один прекрасный день ветряная мельница остановилась, а кукла Зуза сделалась до невозможности старомодной и без сожаления была убрана на чердак, где хранился ненужный хлам. Конец детской беготне, воробьиному щебетанью! Смотрите, смотрите! Аленка поднимается теперь по лестнице, важно выпрямившись, углубленная в себя; иной раз Войта замечал, как она останавливалась в вестибюле перед зеркалом, заглядывала в него изучающим взглядом. И вообще не годится четырнадцатилетней даме скатываться по перилам, а тем более наедаться картофельными оладьями. Точно так же оказалось со временем невозможным заводить болтовню с мальчишкой своего же возраста. Она уже чувствовала на себе взгляды кое-кого из семиклассников-гимназистов, взгляды, полные явственного интереса. А Войтина? Старомодный, чумазый, добрый! Такой неуклюжий, угловатый! Что это с ним? Еле буркнет «привет» и скрывается в подвале. Она его раскусила. Сначала ее это трогало, потом стало забавлять. Здесь было что-то новое, что лучше всякого зеркала отражало ее - пока еще только предчувствуемое - женское могущество. Она ловила Войту под лестницей - с некоторых пор там расходились их дорожки - и с самым голубым невинным взором говорила: «Погоди, не убегай, что я тебе сделала? Видал новую папину машину?» - «Гм...» - «В воскресенье поедем купаться. А у меня новый купальник!» - «Ну и пусть», - неохотно бормотал он, но не отговаривал ее. Руки у него неуклюже висели вдоль тела. Отодрать ее, что ли, за волосы, как бывало? Он прятался в мальчишескую грубость, как улитка в раковину, но не мог обмануть своего тирана, скорее наоборот, побудил его к открытому выпаду. «Что-то в последнее время ты даже не смотришь на меня, - мелодраматично вздыхала Алена, а в уголках ее губ притаился смех. - Ну скажи же что-нибудь умное, я ведь не кусаюсь! А знаешь, я начинаю сомневаться, что ты изобретешь хоть что-нибудь путное. Все пустячки!»
