Потом она уже только молчала и задумчиво водила пальцем по шершавому камню и уже уносилась мыслями в свой сладостный ад, хотя еще и стояла рядом с Гонзой. Все еще моросило, а внизу гудели поезда, и мир был закутан в сумерки и дым. «Я должна быть там!» Гонза притронулся пальцем к родинке под ее ухом, погладил сбившиеся волосы; в остром приступе бессильной жалости, тоски и страха он привлек девушку к себе, словно пытаясь защитить от чего-то, что таилось в ней самой и рядом с ней. Итка не сопротивлялась, руки ее висели как плети. Но когда Гонза попытался поцеловать ее в губы, она отвернулась. Он удивился.

- Не надо, - сказала Итка и прибавила так спокойно, что у, Гонзы захолонуло сердце: - Мне надо лечиться. Я... я больна, понимаешь?

Дальше, дальше! Но как? Замкнутый круг, белка в колесе. Африка - страна плоскогорий, а голова раскалывается от малейшего движения. Богоушу легко говорить: «Возьми себя в руки!» Зачем? Не все ли равно! Если бы хоть не встречать ее на каждом шагу, не видеть, едва подымешь голову. Как вернуть ей книжки - Метерлинка и «Розы ран»? Передать через какую-нибудь работницу из «Девина»? Это было бы трусливо, унизительно, глупо, демонстративно. Все бы сразу поняли. Заговорить с ней? Гонза не был уверен, что сможет владеть собой. Как вести себя, если за обедом в столовке единственное свободное место оказывается как раз напротив нее?

В своем шкафике, в раздевалке, Гонза обнаружил чертежный лист, свернутый в трубку, который кто-то, видимо, сунул в щель. На него смотрело ее лицо. Он ощутил почти физическую боль. Рисунок был сделан углем, и, надо признать, довольно удачно: ее своенравный взгляд, гордо сжатые губы, ее брови вразлет... Только лоб не похож! Это Милан, негодяй, его работа! Вот и письмо... Гонза сразу узнал почерк Милана - скорее нарисованные, чем написанные буквы.

«Когда-то я обещал подарить тебе мой первый удачный рисунок. Кажется, получилось - суди сам. Он твой по праву. Не считай это юродством с моей стороны, я просто держу слово. Знаешь, что меня в наказание отправляют в Моравию? Здешнее начальство хочет избавиться от главного филона: Заячья Губа засыпал меня, когда я дрых в конторском сортире.

Так вот, несколько слов, чтобы внести ясность между нами, если это вообще возможно. Помнишь, я когда-то предупреждал тебя? Понимаю, ты иначе не мог. Но, как видишь, война касается и нас, ты уже понял это. То, что мои слова были правдой, не очень-то меня радует, по крайней мере сейчас - я преодолел это в себе. Видимо, преодолел: запретил себе. Тебя я не жалею, потому что жалеть нет смысла, надо быть суровым к себе и готовиться... Но могу по крайней мере признаться тебе, что ты был прав в своих подозрениях, ты верно почуял. Да, я был влюблен в нее по уши, ничего не мог с собой поделать. Безумно завидовал тебе, ревновал. Можешь ты понять ревность человека с такой рожей, как у меня? Никаких шансов! С ее стороны лишь отвращение, может быть, сочувствие и страх передо мной. Для меня оставалась только одна Бланка - вот эта, что на бумаге.

Ничего дурного я, собственно, не сделал, но мое предостережение исходило не из товарищеских побуждений, это надо прямо сказать. В общем я сволочь. Меня мучает, что между нами это произошло, потому что, хоть мы с тобой ссорились, хоть в голове у тебя полнейший сумбур, ты все-таки настоящий парень, ты это доказал. Я бы, наверно, не выдержал, я дерьмо!

Может, мы с тобой когда-нибудь встретимся - вот увидишь, мои слова насчет того, что будет после войны, сбудутся, я окажусь прав! В общем еще не все потеряно. Держись!» И настойчивая приписка:

«Все это тоже между нами. Уничтожь письмо!»

Гонза снова и снова перечитывал письмо, пока не подошел Богоуш и не заглянул ему через плечо: «Письмишко? От дядюшки Рузвельта?»

Поддавшись первому побуждению, Гонза разорвал письмо и рисунок на мелкие клочки, поглядел, как они посыпались в унитаз, и спустил воду. В тот вечер он напился у Коблицев и на улице, под дождем подрался с каким-то пьянчужкой. В памяти осталось только, как он стоял на мосту, перевесясь через каменные перила, и блевал в потемки.

Когда Гонза уже засыпал, в дверь постучали. Послышалось шарканье шлепанцев, стукнула дверная ручка, рука деда потрясла Гонзу за плечо.

- Тебе письмо, мальчик.

Кто ему может писать? Оставьте вы меня в покое! Гонза взял письмо и, увидя знакомый почерк, резко поднялся на койке.

Маленькая ампула из тонкого стекла, - достаточно только сжать руку, чтобы ее раздавить. Простое движение, Душан уже упражнялся в нем... Вот так! Раздобыть ампулку было куда труднее и стоило кучу денег! Он давно носит при себе эту крохотную, пустяковую с виду штучку.

Он посмотрел ее на свет.

- Душан, ты дома? - послышался голос матери.

- Да, мама, - тотчас отозвался он. - Тебе нужно что-нибудь? Нет, слава богу, ей ничего не нужно, шаги за дверью стихли, у Душана отлегло от сердца. Она ничего не подозревает. Никто ничего не подозревает.

Он лежал навзничь на своей кушетке и держал ампулу в руке. Стекло было гладкое и неприятно теплое. Не шевелиться! Всему на свете надо научиться. В том числе неподвижности и умению угаснуть. Светлый круг от лампы заливал широкую пустыню потолка, но не попадал на лицо Душана, оно было освещено лишь желтым светом абажура. Пятно такое знакомое. Душан не сводит с него взгляда. На что оно похоже? На собачью голову, на облачко, на что угодно! Когда яд подействует, это пятно начнет расплываться, бурые потоки или красноватый дым закроют его, потом что-то вздрогнет в теле, наконец, нежно заплещет - не отсюда ли легенда о погружении в Лету? - возникнет ощущение постоянства и вместе с тем перемены, конечная реальность и холод - иной, не тот, что был знаком прежде, холод вещей, земли, трав, воздуха и времен года; краски, звуки и запахи потускнеют, и вот уже полный покой, без тягостных огорчений и скорби, холод металла в жилах, забвение иное, чем во сне, полное отсутствие ощущений абсолютное. Все это уже знакомо ему, сколько раз он все это уже перечувствовал?

Одно лишь движение... Вот так! На столе стоит пустая чашка с чаинками на дне, где-то в глубине квартиры устало звучит рояль, вальс A-dur Брамса сочится сквозь стены. Душану ясно, кто играет, и он бессильно стискивает зубы. Небрежно хлопает дверь: явился братец Душана - он узнает его по топоту солдатских сапог и развязному насвистыванию. Сейчас ворвется в кухню и сожрет все, что подвернется под руку. Этот не пропадет. Скотина!

Как добиться внутреннего покоя?

Запыленное полотно Маржака, книги, напористый ветер, от которого вздрагивают рамы. Легкий аромат чая единоборствует с запахом нафталина и затхлости... Рена! Только что она была здесь, сидела, как всегда, прямо, полоска света двигалась по ее сомкнутым коленям. Душана чем-то раздражала ее манера брать и подносить ко рту чашку чая, наверное, своей сдержанностью и неторопливостью, но не хотелось говорить ей об этом. Почему?

Рояль забушевал и смолк, хлопнула крышка, в столовой большие дедовские часы мелодично пробили девять. С детства этот звук был противен Душану. Сейчас Полоний встанет и пойдет в ванную полоскать зубы: гигиена - конек совершенного человека, совершенный человек любит изрекать краткие сентенции на этот счет. Почистить зубы он не преминет, даже если на город будут падать бомбы или архангел Гавриил протрубит конец света.

Чего она ждала? Вечно она от него чего-то ждет, эта шальная Рена. Ее беда, что именно он встретился ей на пути. Почему именно я? Чувство? Слова? Наслаждение? Нет, нет, теперь он уже запретил себе все это, в последнее время сумел, хоть и не без труда, овладеть собой и знал, что Рена не будет настаивать. Он знает ее, у нее есть такт. Душан подозревает, что она каким-то шестым чувством угадала в нем это, что она поняла. Ее египетские глаза сегодня глядели на него с невыразимой мольбой, были полны печали. Душан безмерно страдал от этого и разжигал в себе озлобление. Эти глаза тоже одно из мучительных препятствий, не более трудное, чем другие: чем ночь, аромат чая, мать, или тихий мир книг, или мелкие радости жизни, которые нужно отбросить, стряхнуть с себя, если хочешь, чтоб пришел твой час. Рена чужая ему, да, да, чужая, ему чужда ее красота и отзывчивое тело, которое еще недавно волновало его. Но потом всегда наступало опустошение... Больше того, ему казалось, что в такие минуты он почти ненавидит Рену, потому что боится ее ужасающего терпения и воли, с какими она противопоставила преданность самки - она-то, конечно, уверяет себя, что это любовь! - тому неизбежному в нем, что уже созрело и только ждет своего часа. «Рена, тебе пора!» Она заколебалась сегодня впервые. Может, в этом неожиданном колебании есть скрытый смысл, подумал он. Но потом она повиновалась, как всегда, без возражений, коснулась губами его холодных губ. Довольно! Ему не жалко ее, нет, не жалко! И все-таки в темноте парадного ему вдруг захотелось поскорей убежать от нее, чтобы не расчувствоваться и не удержать ее.