Дни, недели... Чего ему от меня надо? - невольно подумала она, когда он однажды проводил ее до двери. - Я ничего ему не скажу! Он предложил отвезти ее на своей машине, а потом сидели в незнакомом, когда-то, видимо, фешенебельном кафе, как старые знакомые, и перед ними стояли бокалы с вином. Она ничего не могла понять.

- Мне с первого взгляда было ясно, что вы ничего не знаете, - успокоил он ее с открытой улыбкой. И положил ей ладонь на руку. - Вы не обидитесь, если я скажу, что сижу с вами не по долгу службы, хотя дело вашего брата, скажем так, на моем попечении? Тем, что вы здесь сидите, вы нисколько не грешите против него, скорее наоборот.

- Пожалуйста, скажите, что с ним будет? Чем я могу ему помочь?

Ее самоотверженный порыв как будто тронул его, он долил бокал и задумался, устремив взгляд в окно, на покрытую слякотью улицу.

- Трудно сказать... Сами вы - абсолютно ничем. Дело еще в стадии расследования, и пока, собственно, ничего не решено, но... не хочу вас обнадеживать. Это невероятно сложное и тяжелое дело...

- А надежда?

После небольшой паузы он участливо покачал головой.

- Никакой. Для него никакой... Его действия, которые уже сейчас неопровержимо доказаны, такого сорта... вы понимаете? Нет такого суда, который не вынес бы единственно возможного приговора...

Лицо его расплылось за пологом ее слез.

- Но ведь должна же быть какая-нибудь возможность...

- Трудно сказать. Пожалуй, она есть. Но единственная и довольно неверная. Успокойтесь, прошу вас! Не плачьте! На нас уже смотрят. Вы курите? Пожалуйста!

Она знаком отказалась; тогда он наклонился к ней через стол и снова, может быть, неумышленно коснулся ее руки.

- Необходимое условие - чтоб он не предстал перед судом. Понимаете? Случай необычайно сложный, и для расследования, может быть, - повторяю, может быть, потребуется, чтобы он жил. Очные ставки, свидетельские показания и так далее все это может длиться месяцы. Сколько понадобится. А по всему видно, что война не затянется. Понимаете? Как бы состязание со временем. Но это единственная возможность.

Она поняла. Пораженная, подняла на него глаза.

- И вы... вы могли бы...

Он не ответил, только с еле заметной улыбкой прикрыл веки. Потом оглянулся и велел кельнеру подать кофе.

- Где он? - спросила Бланка.

Слабенький, робкий росток надежды.

- Давайте договоримся с вами, что вы преодолеете любопытство и не будете задавать ненужных вопросов.

Она заметила, что у него открытая, светлая улыбка, минутами в этом твердом лице появлялась почти мальчишеская нерешительность.

- Друзья, да? - Он поднял бокал. - Вы должны понять, - прошептал он, улыбаясь шутливо-заговорщицкой улыбкой, - что все имеет свои пределы. Служебная тайна! Не кажется вам это вино слишком кислым?..

- А я что должна для этого сделать?

- Ничего. Не терять мужества и беречь нервы. И желать, чтоб скорей кончилась война. И снова улыбаться! Попробуйте, не забыли, как это делается? Браво! Я сумасборд, правда? Итак, за вашу улыбку!

Он не торопил событий, был изумительно терпелив и приносил ей короткие весточки. Брат жив, все в порядке. Писать он, само собой, не может. Здоров. Она была переполнена благодарностью, хотя и не могла избавиться от опасений. Она нарочно не подводила губы и, когда шла на свиданье с ним, надевала самые старые платья. Он понял почему - и улыбнулся.

- Вы были бы хороши и в мешковине. Бланка.

Как-то раз он приехал прямо к ней в блестящем мундире, черная машина барственно расположилась перед обыкновенным доходным домом на обыкновенной улице, вызывая нежелательный интерес, который Бланка скоро прочла на лицах жильцов: «Сучонка продажная, вся тут сказалась». Ну как она может им объяснить? Она ужаснулась и попросила его больше к ней не ездить и не носить при ней мундира, потому что всякий мундир внушает теперь страх. Он обещал со смущенным недоумением. Но и в штатском осанка его оставалась военной. Он сказал ей свое имя - Георг. То есть Иржи, Ирка, звучит неплохо, но она никогда не звала его по имени. И, задетая, отказалась, когда он с дружеской непринужденностью предложил ей денег - у него ведь больше, чем нужно. В комнате ее осталась только вот эта коробочка сигарет, больше ничего она не приняла, даже его предложение пустить в ход свое влияние, чтобы освободить ее от тотальной мобилизации с тем, чтоб она могла найти себе более подходящую дневную работу. Нет, ей не надо никаких льгот, она останется на заводе, как остальные. Его забавляло ее упрямство, но он ни к чему ее не принуждал, держался безупречно, временами был весел, временами печален - как все люди. И ее не удивило, когда он однажды пригласил ее к себе на квартиру: глупо слоняться по неуютным кафе, на глазах у людей; он сказал это без тени угрожающей настойчивости, но она поняла, что надо согласиться. Он занимал прекрасную квартиру на Летне с видом на парк Стромовку и даже не подумал скрыть, что до него здесь жил врач-еврей, угнанный в концлагерь. Книги, ваза, радиола, миниатюрная кухонька, о которой она всегда мечтала, сухое тепло калориферов.

- Вы здесь у себя дома, пожалуйста, хозяйничайте, я живу один как перст.

Нет, она ни к чему не прикоснулась, брезгливо уселась в кресло и с бьющимся сердцем стала ждать неизбежного. Он не торопился. Вино, музыка, мягкий свет торшера. Она почувствовала его за спиной и замерла, когда он легко положил руки ей на плечи.

Подняла покорные глаза:

- Это - условие?

Он погладил ее по волосам.

- Нужно ли так об этом говорить. Бланка? - укоризненно промолвил он. Зачем тащить в наши отношения грязь, в которой мы неповинны? Ты мне нравишься как женщина и нравилась бы когда угодно и где угодно. - Он первый заговорил с ней на «ты». - У тебя есть кто-нибудь?

Она, не лукавя, покачала головой - тогда у нее никого не было.

- А был у тебя уже мужчина? Я хочу сказать: ты еще девушка?

Она почувствовала, что вспыхнула.

- Нет.

- Ну вот видишь. Тебе нечего бояться. И меньше всего - меня. Он погасил свет, и она стала вещью. «Война, Сверчок, - говорила ей ожившая тьма, - не смей думать о себе». Да, да, я знаю: где-то гремят орудия и умирают люди, а здесь только жгучая тишина прикосновений и дыхания, не кричи, не сопротивляйся! Нет, это не я, не я, еще нет! Так надо! Надо, чтоб Зденек остался жив, ведь ты ничего не теряешь, не думай, не чувствуй, не участвуй в этом! Зачем играет музыка? Она закрыла глаза, и ее подхватил вихрь, призрачный и мягкий, она сопротивлялась ему, стиснув зубы и комкая пальцами материю: «Я не здесь, здесь только мое тело, не имеющее значения, жалкое, ничтожное тело, захватанная монета», но она была здесь, хоть и сопротивлялась тому, что близилось, полыхая на нее из этого горячего и сильного тела...

- Зажги! - прервал тишину ее крик. - Ради бога, зажги!

Свет облил Гонзу, он перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку.

- Ты восхитительна, - благодарно промолвил тот, другой и поцеловал ее в ладонь. - Ты восхитительна, знаешь?

Если б он молчал, если б он только молчал!

Она обхватила Гонзу руками, прикрыла своим телом, словно желая оградить от того, что должна была рассказать ему, и уже не сдерживала слез. Он не видел их, не слышал ее больше, а когда поднял голову - у него было другое лицо. Она его испугалась. Он отстранил ее рукой, стряхнул с себя и встал с постели. Куда он? К окну. Обратно к постели. Провел ногтем по листу пальмы, сжал виски, застонал. К стене. Банальный трафаретный узор. Кто живет по ту сторону стены? Где я? Потом успокоился, но не повернул головы.

- Тебе ясно, что я должен его убить? - Он произнес это неестественно спокойным голосом. - Должен. Я знаю как. Должен потому, что он не имеет право жить, пойми.

Он прижался лбом к стене, почувствовал ее неровности, и ему захотелось боли, физической боли, которая оглушила бы. Он закрыл глаза.

- Не смей! - Это донеслось откуда-то издалека, он не поверил. - Нельзя, ты должен понять, что нельзя этого... Опомнись!