9.
- Вот смотри, первая строчка Выхожу-у-у ..... на дорогу-у. От воющего, одинокого звука, к слабому его подобию, отклику, замыкающему, поддерживающему... А между? Пронзительно- русское "И" и не просто "И", а еще более сильное, беззащитное, мучительное, разрывающее душу - "И Я!"
ОДИ-И-И-н Я-Я-Я... И по сути вроде ничего особенного - ну, выходит себе, тысячи выходили и ничего, но между двумя одинокими волчьими "У" это ужасное как признание в убийстве - "И Я!" "И Я!" А потом снова неистовое беззащитное "И":
- Скв-о-зь тум- а-н кремн-и-и-иистый пу-уть блести-и-ит... И постепенно вступают широкие и сильные "А", глубокие трагические "О:
Н-О-очь тиха, пустыня внемлет БО-о-О- гу... Ничего этого он не хотел, ни о чем подобном не думал, а вот получилось!
- И он начинал рыться в памяти, своей необъятной копилке, переходя на другой родной - английский. Аналогии из той культуры.
Он бередил мне душу, разлагая истину на звуки. Ночью, когда короткий, но похожий на потерю сознания сон спасал меня от вечернего отчаяния, а боль, слепая старуха, копошилась, слаба, ничтожна, меня не отвлечь такими робкими трепыханиями... я понимал, о чем он говорит. Я не любил литературу, как можно любить тех, кто заставляет тебя плакать! Можно сказать, сталкивался с книгами, открывал - и строки бросались на меня, били в лицо, толкали в грудь... Но я был привязан к речи, к звуку, слова жили у меня в голове, упруго бились под языком. Пружина, сжатая во мне, только и ждала толчка, родственного ей колебания пространства. Если ты готов и напряжен, тебя выявит, заставит звучать почти любое слово. Если напряжен - и кожа, кожа тонка! С этим-то у меня не было проблем.
Хуго люто ненавидел умничанье, придумки современной литературы:
- Чувства выразить не могут, не умеют, вот и говорят, не хотим, у нас другое. Играют сами с собой в кошки-мышки. Ничего, кроме кривой усмешки по ничтожному поводу, а называет себя поэтом! Перебирает карточки, неудачник... Чудаки, это все может ум, наука, а что не может? - сказать простое слово о себе - "Выхожу, мол, оди-и-и-ин я на дорогу.... Напиши одну такую строчку - и умри! Литерату-у-ра изменилась?.. Выродились, одичали в выражении своей сущности... и сущность измельчала, выразить нечего, кроме наукообразия, ничтожной игры, подмигиваний или прущей из глубины мерзости...
Днем Лотман говорил мне о высоком и красивом, а по ночам этот графоман...
Впрочем, неправда, Хуго за всю свою жизнь ни строчки прозы не написал. Он говорил, он слушал звуки. От него осталось поразительно мало бумаг, даже паспорта я не нашел, никаких записок - завещание на официальном бланке и конверт, в нем потертая бумажка с московским адресом приятеля в какой-то редакции, и на листочке из блокнота нацарапано без начала и конца:
- ...ты читаешь это, значит меня уже... ага! Мне хватит. В общем, не получилось. Я привязался к тебе АНТ, муравей. Ты один раз поднялся, сделай еще разик усилие, прошу тебя. Как, зачем и куда - не могу сказать, не знаю. Еще скажу не то, и дело может быть испорчено...
Жизнь вторая.
1.
В издательстве, адрес которого мне оставил Хуго, оказалось, что его приятель несколько лет тому назад умер. Молодой парень, заведующий, говорил со мной вежливо, но с холодком. Работы у них сейчас нет, и вообще, что я могу? Он протянул мне книгу, изданную на Западе. Некто господин Джойс. Его у нас еще не переводили, собирались напечатать несколько глав, отобрав самые приличные, так он мне объяснил.
- Переведите страничку, садитесь здесь, а я уйду на часик, дела.
Я прочитал страницу и ничего не понял. Вернее, я понял все, но никогда раньше не пробовал такого вязкого занудства. Господин этот, видимо, считал, что все написанное им стоит дороже золота. Если б у него болели ноги, он бы писал короче. Я бы по крайней мере половину текста выбросил на помойку!.. Зная, что не поняв духа вещи, ничего не сделаешь, перечитал страницу, полез дальше - и текст захватил меня своей вязкой достоверностью, повторами, особым ритмом, который проявляется постепенно, как изображение на фотобумаге. Хорошая проза красотой и глубиной не уступит поэзии, а во многом интересней - потайными, глубоко лежащими ходами, тайными ритмами. Этот Джойс не так уж плох, я подумал и взялся за черновик, на него ушло полчаса. Наметив грубые контуры страницы, я вернулся и стал придавать ей человеческий вид. Я делаю это вслух: читаю подлинник и слушаю, потом - перевод, и снова слушаю... С содержанием-то я покончил быстро, меня волновало другое - игра ритмов, интонация, тонкие нарушения, которые придают тексту жизнь.
Вернулся молодой господин, взял листочек, поморщился от почерка, от карандаша, но читал долго и внимательно, и по мере того как читал, менялся с лица - оно посерьезнело, над верхней губой показались капельки пота. Он кончил, отложил листочек и не глядя на меня отошел к окну.
-Кто Вас учил языку? - он спросил отрывисто и недобро.
Вообще-то я русский филолог, учился у Лотмана, а английский у меня случайно, работал с англичанами...
- Оно и видно - он сказал. - Вы считаете, что перевели Джойса?
- Перевод неточен?
- Мало сказать! Это вообще не перевод, а что-то "на тему".
Слишком горячно он выступает, мелькнуло у меня. Значит, не так уж плохо.
Я угадал. "Не так уж плохо, просто неплохо, - он говорит, - но не перевод это!"
Что делать... Я молчал, уже понимая, что ждать нечего.
- Ничем не могу Вам помочь. Впрочем, знаете что?.. Вы все-таки издалека ехали, я знаю место, где вас возьмут. Под Москвой новый научный городок, там берут людей и сразу дают жилье. Работа - тупые научные тексты, иногда синхронный перевод... Хотите? А потом... может возьметесь за этого Джойса, безнадежно, я думаю, но текст интересен для перевода, испытание на прочность, да?..
Парень был лучше, чем показался мне сначала. Я не знал еще российского хамства, за которым ничего, кроме теплой души при отсутствии приличного воспитания. Я был рад ухватиться за любое предложение, только бы не возвращаться.
Так я попал в этот городок на холме у реки.
2.
В какое время я жил?.. Предчувствую возмущение тех, кто обожает достоверность и понимает ее как точность мелочей. У меня нелады со временем, ведь в центре вселенной всегда была борьба за жизнь и ежедневная боль, а все остальное как из окна поезда: люди, детали обстановки, работа, мои увлечения, как на изображающей движение фотографии - смазано, будто ветер прошелся. И не очень это все важно для моего рассказа. Но я не существовал в пустоте. Слишком сильны приметы времени, чтобы совсем забыть о нем. Моего отца убили коммунисты, и приемного тоже. Многие знакомые пострадали от них. Я ненавидел коммунистов всю жизнь. Теперь они перекроили власть, стали называть себя демократами, править вместе с ворами, всю страну сделали зоной, а язык превратили в полублатной жаргончик. Нет, конечно, были, иногда появлялись люди, увлеченные возможностью что-то изменить к лучшему...
некоторых я любил, восхищался ими... Но история точная наука, они или погибли, или ушли, или сами скурвились. Власть всегда в руках проходимцев, в лучшем случае - недалеких инженеров, все остальное случайность. Картина, может, и сложней, но, повторяю, для моей истории это не важно. Поручни в туалете для меня важней. Держаться, не уступать Боли, выпрямить спину, ходить, пружинисто отталкиваясь, легко, весело - важней! А дома - пусть ползать, но все же не купаться в собственном говне. Я не говорю об языке, которым всегда был увлечен и захвачен. Что о нем говорить, можешь, так делай.
Меня увлекала проза, от поэзии я всегда держался на расстоянии. Мне по сердцу скрытые ритмы, тайные переклички звуков. В стихах все вывернуто на поверхность и действует сразу... или не действует вообще. Проза крадется, обволакивает, в нее надо войти и остаться, и тогда, со временем проявляется ее суть, атмосфера, воздух, настрой...
