Я пробовал представить даду бегущим, но это было непросто. Я даже не видел никогда, чтобы он хоть сколько-нибудь торопился. Дада не сомневался, что мир подождет, – пока он закончит предложение, съест до последней ложки свой завтрак, оденется и выйдет из дома, заберется в экипаж. Я раздумывал над тем, что же отличало его от других, что вызывало такое почтение. И разгадка крылась именно в этом: он никогда не спешил, поскольку знал, пусть и не сознавая того, что всем было интересно, как он поступит, что скажет или сделает. Ничто не могло вывести его из равновесия. Однажды во время обеда в нашу столовую проникла крупная краснозадая макака. Она запрыгнула на стол, уселась и принялась методично очищать апельсины от кожуры. Дада единственный остался на своем месте, смерил ее насмешливым взглядом и спросил:
– Сэр, апельсины пришлись вам по вкусу? Или вы бы предпочли яблоки?
Дружба с Уилсоном оказалась прибыльным занятием, и Рай Чанд несколько лет проработал на него кем-то вроде управляющего: в Кагре он нанимал лесорубов, в Пенджабе пильщиков, в Харидваре руководил лесным складом. Зарабатывал неплохо, а когда скопил кругленькую сумму – открыл столярную мастерскую. По прошествии нескольких лет он уже владел магазинами в Дехрадуне, Карачи и Мунтазире, а также в Найнитале, где построил себе летний дом. «Розарио и сыновья» стали известны во всех горных деревушках Кумаона и Гархвала как производители мебели для сагибов[21].
Успех оказался недолгим. Рай Чанд и Люсиль умерли от холеры друг за другом в течение одной недели, когда моему деду было шестнадцать. Он и несколько его братьев и сестер провели остаток детства в домах родственников матери. Несмотря на все потрясения, даде удалось сохранить у себя кое-какие вещи Рая Чанда, которые он выставлял теперь в своей спальне. На диванчик в углу была наброшена тигровая шкура. Приподнятая голова зверя покоилась на подбородке, и, в каком бы углу комнаты ты ни находился, его янтарные глаза смотрели прямо на тебя. Благодаря таксидермисту раскрытая пасть застыла в вечном оскале, обнажая длинные, желтые, готовые к схватке клыки. Лапы хищника свешивались по бокам диванчика. Траченный молью монал[22], который, как считалось, был пойман и набит самим Фредериком Уилсоном, замер в настороженной позе в другом конце комнаты. У входа в дедушкину гардеробную находилась старая-престарая винтовка с нацепленным на нее пробковым шлемом. Когда я был маленьким, мы с дадой соблюдали своеобразный ритуал: в воскресенье после полудня я на цыпочках пробирался к нему, а он, воскликнув: «А вот и ты, дружище! Нельзя терять ни минуты! Пора разделаться с этим тигром!», прилаживал мне на голову шлем и вставлял себе в рот курительную трубку. Вместе (дада – удерживая на плече винтовку) мы крадучись двигались по комнате, пробираясь к диванчику с тигровой шкурой. Дада имел обыкновение припрятывать в свой платяной шкаф виски, чтобы иметь возможность насладиться им в покое, подальше от глаз моего воздержанного в напитках отца. В такие дни дада доставал его и со словами «Глотну-ка я жидкой храбрости, Мышкин, и отправимся на охоту за этим злобным людоедом. День в бирманских джунглях обещает быть долгим и трудным. На вот, и ты выпей» протягивал мне пустой стакан с воображаемым виски, который я залпом «выпивал».
Не знаю, чем объяснить то, что дада стал врачом, а не торговцем мебелью: может, дело в ранней потере родителя, а может, ему просто-напросто не передалось отцовское пристрастие к негоцианству. Впрочем, оно обошло и всех его братьев, хотя один из них упорно цеплялся за то немногое, что оставалось от семейного предприятия в Карачи, и проживал свою жизнь, элегантно погружаясь в нищету, на средства, одолженные у моего деда. Единственной существенной частью имущества, которое дед официально унаследовал от своего отца, было большое, размером с амбар, помещение бывшего магазина в нашем городе. Над его входом, растянувшись на всю длину фасада, висела деревянная вывеска, на которой зеленым и золотым было вытиснено: «Розарио и сыновья, с 1857 года». А ниже другая, скромная, чуть больше детской грифельной доски вывеска простыми белыми буквами на черном фоне объявляла: «Д-р Бхавани Чанд Розарио, врач общей практики». Его именная табличка не была загромождена вереницами сокращений, как это было у других врачей, и лишь немногие посторонние знали происхождение дедушкиной степени по медицине, которую он начал получать в Индии, а закончил в Англии, где и находился, когда заболела бабушка. Он приехал, но было уже слишком поздно: спасти ее не удалось. Если верить местному преданию, смерть жены так подкосила доктора Розарио, что он зарекся уезжать в большие города в поисках денег или славы и поклялся остаться и лечить жителей своего городка, где остро не хватало медикаментов и оборудования.
Дед твердой рукой управлял своей клиникой, бывшей по совместительству лавкой старьевщика, и знал свое дело не хуже облаченного в белый халат хирурга из новехонькой больницы. Его приемный кабинет располагался в отгороженной части старого магазина, все еще пестревшего разнообразными товарами – от щербатых чайных сервизов и стульев до хрустальных фужеров, – которые люди приносили на продажу. Если раритет кому-то приглядывался – дада его продавал, а выручка уходила владельцам. Если такого не случалось, они продолжали ждать своего покупателя в качестве предметов интерьера дедушкиной клиники.
Туда-то и заявился Вальтер Шпис в один из дней 1937 года.
Впервые я повстречал его летним полднем, в один из тех нескончаемо тягостных часов, когда дом со своими разморенными жарой обитателями замирал, словно пораженный заклятием. Переднюю веранду расчерчивали колышущиеся полосы света и тени. Приглушенно жужжали вентиляторы, тихонько шуршали жалюзи; припорошенная древесными опилками глыба льда (раз в два дня нам привозили новую) таяла, растекаясь лужей. Больше ничего не происходило.
Магазин «Розарио и сыновья» располагался в конце сквозной аркады, под «Домом вдали от дома» Лизы Макнелли – комнатами, которые она сдавала на короткий и длительный срок. По дороге к нашему дому нужно было пройти мимо парикмахерской «Идеальный принц», прачечной «Минерва», лавки «Фрукты Пешавара», книжного магазинчика «Книги и книги» и зубоврачебной клиники доктора Ишикавы. Последняя закрылась еще до моего рождения в связи с тем, что (по крайней мере, мне так объяснили) однажды утром доктор Ишикава, к тому времени проработавший в Мунтазире более двух десятков лет, проснулся с осознанием того, что не может больше говорить на каком бы то ни было языке, кроме японского. Его клинику все еще украшала вывеска с изображением пухлых розовых губ, обнажающих в улыбке два ряда белоснежных зубов, но теперь его видели лишь изредка, идущим неверной походкой на рынок, где он совершал покупки при помощи языка жестов, или на почту, где его ждал денежный перевод из Иокогамы.
Дальше нужно было повернуть за угол и пройти мимо заросшего пятачка земли, окружавшего гробницу мусульманского пира[23], и вот он наш дом – одноэтажное строение, уже тогда скрытое большими деревьями, в ряду четырех незатейливых беленых построек с верандами, протянувшимися вдоль фасадов. До сегодняшнего дня только он один и выстоял; последним снесли бунгало Дину. Теперь высокие здания теснят наш дом со всех сторон, но сам по себе он остался ровно таким же, каким я помню его с детства. Полумрак, прохладная тишина, высокие потолки, большие, во весь рост, зеркала, тяжелая мебель. Запах старых книг, полироля, мускусного масла. Гулкий бой часов в столовой. Участок вокруг дома утопал в растительности, слишком буйной, чтобы можно было назвать его садом, но тогда, как и сейчас, там росли деревья, травы и кустарники: это был волшебный уголок, где хамелеоны меняли цвет от рыжего к зеленому, сливаясь с листвой. По соседству жил Дину, по другую сторону стояло еще два дома, но нас они не интересовали. Дорога, проходящая перед нашим домом, плавно спускалась вниз, где, изгибаясь к ней под прямым углом, протекала речка. В тот майский полдень мы с Дину сидели на берегу и рыбачили.
