— Что ты здесь делаешь, педик паршивый. Вот такие бездельники и позорят этот прекрасный район. Я тебя за два квартала углядел, расселся тут.

Мужик, чем дальше отходит, тем храбрее становится. Извлеки я что-либо отборное из котла, в котором кипят у меня гневные тирады, и предъяви ему, сукин сын наверняка удерет. Лови его потом. Всегда полагал, что если уж рявкать, то громко. Предоставляя человеку честный шанс убраться подальше от моей плотоядной пасти. Пристыженно свешиваю голову. Усугубляя его отвагу. Пусть этот простодушный мудак подберется поближе, чтобы еще раз меня обложить. И мы с ним сольемся в экстазе, который он не скоро забудет.

Кристиан роняет чело на скрещенные руки. Мужчина опять останавливается, оглядывается и поворачивает назад. Медленно приближается к сокрушенно замершему Кристиану. Встает всего футах в десяти. Подойди поближе, ты, неотесанный хам. Чтобы я мог закогтить тебя в один благословенный прыжок. Издаю сдавленный стон. Распространяя благоухание отверженности. Он подступает поближе, желая присмаковаться.

— Безобразие, уселся рядом с таким богатым зданием, да еще весь отрепьях, бесстыжий бездельник.

Кристиан взвивается в воздух. Двуногий, двурукий. Сграбастывая этого общественного обвинителя с Пятой авеню. Который лишь сдавленно ахает, когда добрый старый мускулистый Корнелиус заламывает ему за спину руку, пригибая его лицом к тротуару. Всегда любил этот рычаговый захват. Позволяет жертве проникнуться здравым смыслом. Перед тем, как ты отломаешь ей задницу.

— Что вы делаете, вы меня ограбить хотите. Только не убивайте.

— Не рассчитывай на прощение, негодяй. Как ты посмел привязаться ко мне, пока я дышал свежим воздухом, погрузившись в столь необходимый мне сон на этом прекрасном бульваре.

— Ой, ну больно же. Я спину у доктора лечу. Вы, наверно, актер, сынок.

— Принц-сирота.

— Чего это вы такое говорите.

— Так вот, пока я еще не лишил тебя всех прав человека, ответь мне, чем ты зарабатываешь на жизнь.

— Эй, это вы про политику чего-то, а я простой таксист, христом-богом клянусь, сынок. И больше ничего. Простой таксист. Я никому зла не делаю.

— Ты только что злонамеренно нарушил мое уединение.

— Нет, без шуток, я никому не делаю зла. Я же не знал, что вы тут уединяетесь. Вы только не убивайте меня, ладно. Вы, должно быть, актер, сынок. Ну конечно актер. Хотите, я вам мои деньги отдам, у меня, правда, всего тринадцать долларов, берите их себе. Только не убивайте.

— А почему ты решил, будто тебе повезет настолько, что я тебя всего лишь убью.

— О господи, я думал вы просто безобидный бездельник, нет, без шуток. Я же не знал, что вы грабитель.

— Ты хотел добавить сэр.

— Да, сэр, хотел, сэр.

— Ты назвал меня педерастом.

— Ох, нет, но это же еще до того, как я понял, что вы грабитель. Сэр.

— Когда ты в последний раз приносил клятву верности своей стране.

— Господи, сэр, не хочу я в политику лезть и все такое. Отпустили бы вы меня, а. У меня сердце больное.

— А теперь, предосудительная и поганая гнида, позволь преподать тебе кое-что по части хороших манер. Сейчас я научу тебя не разевать глупую пасть там, где джентльмен вкушает заслуженный отдых.

— Нет-нет-нет. Как рыба буду молчать, ей-богу. И вы никакой не грабитель.

— А, так выходит, я педераст.

— Нет-нет-нет. Мне просто в голову что-то вскочило, я и не понимал, чего я такое говорю.

— Знай же, ничтожество, что я и есть педераст.

— Господи, да они же отличные ребята, нет, без шуток, я правда так считаю. По мне чем больше педерастов, тем и лучше. Я подозреваю, что у меня зять педераст, и ничего, терплю ради дочери. У меня два хороших внучка, а от дочери с зятем я ничего и не слышал, кроме как дай-дай-дай.

— Ты, значит, мудак не простой, а добросердечный.

— О господи, христа ради, не надо так со мной разговаривать, лучше отпустите меня, клянусь, я даже не пискну, когда вы меня станете грабить. Мне через полчаса на работу. Если я во время в гараж не приду, они меня искать поедут.

— Повторяй за мной.

— Все что хотите, друг.

— Я неблаговидная, никчемная, омерзительная свинья.

— Больно длинное первое слово, мне такого не выговорить. Можно, я просто скажу, никчемное говно.

— Нельзя.

— Друг, я вас умоляю, пожалейте меня. У вас там чего, ножик или еще чего-нибудь.

— Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению.

— Ну, умоляю вас. Вы так странно говорите, совсем как профессор из колледжа, я не могу поверить вашим словам.

— Я повторю их. Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению. Опустись на колени и руки держи за спиной. Будешь дергаться, я проткну тебе этим ножом становой хребет. Так что когда твои ноги ударятся в бегство, чтобы спасти тебе жизнь, голова знать об этом не будет. Одно движение и ты обратишься в покойника, а не в скопца. Мне же достаточно будет, чтобы подобные тебе не рождались больше на этой земле. Я намереваюсь превратить ее в приятное место. Только для приятных людей.

— О господи, друг, да простит тебя Бог за то, что ты так со мной поступаешь.

— Заткнись. Еще одно слово или движение и я воткну этот нож тебе в шею. А теперь гляди прямо перед собой, на здание. И не двигай глазами.

Кристиан на цыпочках отступает. И проворно улепетывает по Пятой авеню. Хозяин невесть откуда взявшейся машины притормаживает, чтобы разглядеть воспитуемого, и тут же уматывает, оставив запах жженой резины. Простой таксист так и стоит на коленях. Содрогаясь от страха. Наконец, с леденящим кровь воплем — нет, не-ет, падает на руки и оборачивается, чтобы взглянуть на рассветное небо над Пятой авеню. Из которого на него должно пасть слепящее лезвие.

Кристиан, со слезящимися от ветра глазами, выбрасывая колени вверх. Мчится в северном направлении и сворачивает за угол большого магазина игрушек. Поезда и плюшевые мишки в витрине. Каждое паршивое Рождество моего детства. Как только я заводил игрушку, она сразу ломалась. Собственным детям приемные родители дарили игрушки, которые тем удавалось расколотить, лишь потратив на это весь день.

Сворачиваю под знакомый навес. Большая тяжеленная дверь с забранным железной решеткой стеклом отперта. Распахиваю ее. Нынче на вахте смуглый парень, дрыхнет, вытянув ноги. Протирая глаза, выскакивает из стоящего в холле большого кресла. Увидев меня, с шумом втягивает воздух. Один носок на нем желтый, другой голубой. Пока поверишь глазам, ты уже приобрел косоглазие.

— Эй, как вы вошли, это что, налет.

— Нет, не волнуйся. Я к миссис Соурпюсс.

— Ничего себе, не волнуйся. Нынче уж и молящихся по церквам грабят. А миссис Соурпюсс вас разве ждет. В такую рань.

— Да.

— Я лучше позвоню.

— Ни хрена ты не позвонишь.

— Я что, у меня должность такая, я же могу лишиться работы.

— Ты можешь лишиться жизни.

— Эй, чего это вы, мистер.

— Мистер Пибоди.

— Мистер Пибоди, про которого Келли говорил.

— Да.

— Другое дело, что же вы сразу не сказали. Это вы того верзилу скрутили. Футболиста, который раньше был мужем миссис Соурпюсс. Глен рассказывал Келли. Слушайте, так он же вдвое больше вас. Говорят, он просил, чтобы вы его пожалели, точно ребенок. Не, без шуток, вы и на вид не очень крутой, разве вам такое по силам.

— Все может быть.

— А можно я вас скрутить попытаюсь. С виду-то вы не очень крепкий.

— Схвати меня. Как хочешь. Любым захватом.

— Ладно. О'кей. Постойте. Вот я сейчас попробую борцовский захват. О'кей.

Лифтер застегивает форменную тужурку. Сзади обхватывает шею Кристиана рукой и, сгибая ее, сдавливает Корнелиусу горло.

— Ну что, мистер Пибоди. Давайте. Попробуйте вырваться. Ха-ха. Нелегкая штука.

Ногами кверху лифтер взвивается в воздух. И ахается афедроном о выложенный белой и черной плиткой пол. Медленно садится и, опершись сзади руками, приходит в себя. Никто тебе не верит. Если ты хочешь всего лишь мирно ходить по земле. Приходится отшибать людям задницы. На каждом шагу.