-- Мне показалось, что она обратилась ко мне с какой-то просьбой.

-- Тебе показалось? Ты не уверен?

-- Нет, уверен. Но я точно не знаю, о чем она просила, и, возможно, слово лучше, чем , передает суть. Я разволновался и сказал, что хочу увезти ее. У меня не было намерения так говорить, просто выпалил непроизвольно. Она уклончиво отказалась. Затем обвинила меня в излишне романтическом отношении к ней и сказала, что мне следует более глубоко вникнуть в ее положение, потом заметила, что я, конечно, ne смогу по-настоящему войти в него, и даже думать об этом опасно. Тогда я возразил, что еще не поздно и я попытаюсь понять ситуацию. Затем я сказал о том, как отчаянно она переживала создавшееся положение. Тогда она вскользь бросила, что не чувствует больше вины и вообще больше ничего не чувствует. А я пообещал быть менее романтичным и более покорным. Потом нас от влекли, и мы заговорили о другом.

-- М-м-м. Я так и думал.

Эффингэм, несвязно рассказывавший о своих наблюдениях, быстро поднял глаза, не зная точно, как следует воспринять такой ответ, не был ли он своего рода выговором, но Макс, казалось, глубоко погрузился в мысли, устремив взгляд на фотографию жены.

-- Видишь ли, временами, -- продолжал Макс, и его голос стал хриплым и приглушенным, -- временами, особенно зимой, все это представляется мне таким деликатным, что любое действие, в том числе и мое, окажется слишком грубым. Именно поэтому я никогда ничего не предпринимал.

-- И что же?

-- Не знаю. Конечно, ситуация зачаровывала меня, так же как нас всех. Но в известном смысле, мне кажется, я боялся ее.

-- Боялись, что она будет нуждаться в вас?

-- Боялся, что она помешает моей работе.

-- Да, вы верны своей работе, -- сказал Эффингэм. Он внезапно почувствовал тревогу. В тишине комнаты возникла угроза выговора. Он продолжил: -- Вы верны своей работе. Книга почти закончена.

-- Да, я намного ближе к завершению, чем дал знать Алисе. Она думает, что я погасну, как огонь, когда книга будет закончена.

-- Этого не произойдет, -- сказал Эффингэм. Затем у него возникло непостижимо болезненное предчувствие. -- А когда книга будет закончена, вы пойдете навестить ее...

Макс ответил после непродолжительного молчания:

-- Хотелось бы мне понять больше.

-- Мне тоже, -- сказал Эффингэм. Он протянул руку вверх через облака сигарного дыма, чувствуя себя подавленным, напуганным и расстроенным. Ему хотелось как-то облегчить тон разговора и нарушить тягостную задумчивость Макса. -- Например, мне хотелось бы знать побольше о Джералде Скоттоу. -Это был предмет, о котором он твердо решил расспросить Пипа.

-- Я становлюсь более действенным зимой, -- тихо продолжил Mакс. -Тогда я могу думать. И конечно, размышлял и о ней. Иногда казалось, что простая реакция уместнее. Например, как у Алисы.

-- А что Алиса? -- с раздражением спросил Эффингэм. Теперь он жалел, что передал слова Ханны старику.

-- Алиса просто в ужасе и считает, что необходимо что-то предпринять. Если она не говорит этого тебе, у нее, безусловно, есть на то свои причины.

-- Гм, -- пробормотал Эффингэм. Он знал, что Макс уже отказался от идеи женить его на Алисе. Ему было не безразлично знать, обсуждала ли когда-нибудь его Алиса. Он сказал:

-- Конечно, это ужасно. После посещения Гэйза сегодня у меня возникло ощущение, будто я побывал в полицейском участке. Когда возвращаешься назад, начинаешь по-настоящему ценить свободное общество.

-- Свободное общество? Это жалкая свобода! Свобода имеет ценность в политике, но не в морали. Правда? Да. Но не свобода. Это такое же непрочное понятие, как счастье. В морали мы все пленники, но название нашего лекарства не свобода.

. Ему представилось, что Макс может каким-то странным образом получать утешение от зрелища, происходящего в соседнем доме. Этот плен -- зеркальное отражение его собственного образа.

-- Меня очень удивляет, почему я не реагирую проще. Думаю, это происходит отчасти из уважения к ее восприятию собственного положения, а отчасти потому, что мне, честно говоря, все это кажется по-своему прекрасным. Но это идиотский романтизм. Она была совершенно права в своем суждении.

-- Необязательно, -- сказал Макс. -- Платон говорит нам, что из всех вещей, принадлежащих духовному миру, красота -- единственное, что легче всего увидеть здесь внизу. Мудрость мы воспринимаем весьма смутно. Но красота вполне очевидна, и нас не нужно обучать любить ее. А так как красота -- категория духовная, она внушает скорее благоговение, чем вызывает желание. В этом смысл рыцарской любви. Ханна красива, и ее история, как ты говоришь, . Конечно, если нет других добродетелей, других ценностей -- такое почитание может извратиться.

Забвение Максом всего связанного с Фрейдом было одним из teh обстоятельств, которые заставляли Эффингэма любить его. Он сказал:

-- Не знаю, есть ли у меня другие добродетели. Думаю, мне следовало бы культивировать их в себе. Если бы мне удалось сосредоточиться на ситуации, объяснить себе, что она делает, я смог бы тогда по крайней мере принять какое-то участие, покориться ей, перестать извлекать удовольствие из ее одиночества. Когда вы сказали, что тоже думали об этом, вы имели в виду, что я должен прекратить наслаждаться таким положением?

-- И это тоже среди прочего. Мы никак не можем прекратить использовать ее как своего рода козла отпущения. В известном смысле вот для чего она и предназначена. Она для нас -- выразительный образ страдания. Но мы должны воспринимать ее как живое существо. И это заставит нас тоже страдать.

-- Не уверен, что я понял, -- признался Эффингэм. -- Я знаю, нельзя думать о ней как о легендарном создании, прекрасном единороге...

-- Единорог -- это тоже образ Христа. Но нам приходится иметь дело с виновной особой.

-- Вы действительно считаете, что она искупает вину за преступление?

-- Я не христианин. Сказав, что она виновна, я имел в виду, что она такая же, как мы. И если она не чувствует вины, тем лучше для нее. Вина заставляет людей ощущать себя в заточении. Но мы не должны забывать, что преступление было. Чье именно, возможно, теперь уже не имеет значения.

-- Для меня имеет, -- возразил Эффингэм. -- Хотя я еще не готов смотреть на нее как на виновную, если даже она и столкнула этого мерзавца с утеса. Жаль, что я сам не столкнул его. Мне невыносима мысль, что она должна страдать из-за него.