Они и тогда-то не смогли понять Вилли, а ныне меж ним и местным мужичьем разверзлась пропасть.
Но кое-что в этих местах, пожалуй, стоит его терпения…
Стучать не понадобилось: дверь оказалась открыта. В темных сенях пованивало сушеными травками. Горница. Полосатые половики. Дедовские ходики тюк-да-тюк. Ветхий ситец отгораживает кухонный угол. На лавке сидит старый тощий селянин в телогрейке и валенках. Кожа дрябло побалтывается под подбородком. Полуседые-полуземлистые волосы худо расчесаны.
Ну, точно. Бросается с поцелуями. Прах побери, мундир провоняет… Вилли отворачивает лицо, боясь вдохнуть полной грудью самогонный перегар… но нет, старик сегодня трезв.
– Сынок! Ваня… Приехал! А мы и не чаяли. Прошлый раз… мы тебя… прости.
– Рад тебя видеть, папа.
– Маланья! Мать! Ванька приехал!
– Да вижу я, старый…
Мутер наскоро вытирает ладони старым тряпьем и тоже лезет целоваться.
– Сыночка… сыночка… Как я тебя жалею.
Его передернуло от мерзкого слова «жалею». Дрянь. Дрянь!
– Что же ты письма-то не написал, сына? Мы ж не готовились. Пусто всё, стола толком не накроешь.
– Я тут проездом, папа.
– Соседей позовем! Расскажешь…
– У меня один час.
Мутер картинно уронила руки.
– Да как же это? Не по-людски… Всего-то час!
– Служба, мама.
Сейчас же произошло худшее из возможного. Красное, некрасивое лицо мутер затряслось, покатились слезы. Дрянь! Вилли не знал, как ему избавиться от чувства омерзения. К счастью, на помощь пришел фатер.
– Не дребезжи, Маланья! Ну, тетеря, тихо. Радуйся – хоть час у тебя. Щи, вроде, осталися?
– Ой! Дак что ж это я… Как чумовая. Как беспамятная. Сейчас щец грибных. И огурчика. И чаек скипячу, сахарину, правда, нет.
– Ничего, мама. Не беда.
Фатер заговорщицки подмигнул ему.
– Стáра! Ты это… того.
– Чего?
– Ну… непонятливая стала.
– Да без сопливых знаю.
Бутыль самогона моментально очутилась на столе.
Очень не хотелось просить их даже о малой малости, но придется. Иначе Ханс поедом съест.
– Папа… а… с собой?
Фатер заулыбался: хоть чем-то он еще нужен сыну, счастье какое! Глупцы. Если бы не требовалось оплатить счет Хансу, он бы и на минуту не зашел. Сразу отправился бы к тому месту.
– Найдется, сына. Мать! И грибов ему сушеных дай. Поболе. Уродилось нынче…
– Да не надо мне, папа.
– Дай ему, дай, слышь, стáра!
– Чай сама соображу.
– Ну вот и ладно.
Он зачерпнул горячих щей глиняной ложкой. Откусил хлеба. До чего дрянной хлеб! С чем они его тут мешают? С корой?
– Михалыч, глянь какой красавец у нас. Какой мужик вымахал! двадцать годков, а плечищи-то, плечищи!
– Да-а… Ванька, ты на войне-то бывал? С китаёзой-то?
– Был, папа.
– Ну и как оно там?
Хоть какая-то частичка есть в фатере от человека. От воина. Ничего не знает, ничего не понимает, а вопрос умеет задать верный. Вилли опрокинул стопку и ответил спокойно:
– На войне – война, папа. Мы сильнее, мы победим. Сломаем их волю. Только вот какое дело, папа. Потребовалось поменять имя. Отныне следует называть меня Вильгельмом.
Старик оторопел. И видно было: хочется ему заспорить, выдать сынку по первое число. Но лицо его, на мгновение закаменевшее, скоро отмякло. Сын приехал. Хоть Ванька, хоть Вильгельм, может, больше и увидеть-то его не придется. Не надо. Нет. Не станем ругаться.
Вилли ненавидел фатера за слабость. Еще и за слабость. Впрочем, это уже не имеет никакого значения.
– Ванюша, не ранили тебя там? А? Не ранили, нет? Ты не лез бы в самую гущу, зачем оно нам?
Дрянь! И ведь не переменишь никакой силой. Славянская самка, дура, бестолочь.
– Ерунда, мама.
Он показал бы ей «Ванюшу»! И разъяснил бы, кому это «нам» не требуется беспощадно жестокая борьба с желтой угрозой. Но… какой смысл!
Фатер, поев, бормотнул слова молитвы и перекрестился на красный угол. Пожалуй, стоит им объяснить, какие неприятности ждут людей, по старой скотской привычке молящихся чуждым Рейху богам. Но опять-таки – зачем? К чему их жалеть? Ходят тысячу лет на очко над выгребной ямой и еще тысячу лет будут ходить, дурная кровь.
Врожденная низость. Вот почему у немцев есть Дюрер, Гёте, Фридрих Великий, Бисмарк и Вагнер, у англичан – Шекспир, у французов – Бодлер, а в славянской истории ничего, кроме пустоши, кроме заросшего буйной травой ровного места, нет. Ни единого большого политика, ни единого великого полководца, ни единого сильного литератора. Дыра! Прореха на человечестве. Весь народ – сверху донизу – рабы. Бездарнее только цыгане и евреи. С кровью не поспоришь.
Стукнула дверь.
– А вот и Катюша! Молодец, что пришла. Садись, я тебе чайку налью.
– Маланья Петровна, мне мальчишки рассказали, вот мол, у Васильевых сын приехал.
Она не смотрела на Вилли. На стол. На оконные занавески. На печь. Только не на него. Вилли понял: когда расплакалась мутер и он подумал, что случилось худшее из возможного, эта была большая ошибка. Худшее явилось минуту назад.
– Михалыч, давай-ка, подмогни мне в сенях.
– Чегой-то?
– Давай, говорю, с погреба тяжесь подымешь.
– А. Ну как же…
Оба они, едва сдерживая улыбки, вышли из горницы.
Вот она, самая беда. Ох, как ему хотелось избежать объяснений… Не судьба.
– Я вам пишу, чего же боле…
Восемь безответных писем.
Катя хлопнула ресницами раз, другой и осмелилась посмотреть на него. Вилли отвел взгляд. Говорить, по большому счету, не о чем. Лишний разговор.
– Я ждала тебя, Ваня.
Три года назад он еще переписывался с Катей. Подумать только! какие-то сентименты по отношению к невежественной деревенской красотке, пропахшей потом и навозом на всю жизнь, до гробовой доски. Правда, она была очень хороша. Какая коса у нее! А какая кожа! Просто чудо, как нищая, грязная, тупая деревня еще может производить на свет подобных красавиц. К тому же, Катя была умна. Если бы славянским женщинам позволялось ходить в школу, из нее запросто получился бы врач или учитель. Или… да не важно. Катя – лучшее из всего, что здесь есть. Кроме самогона, разумеется.
Вилли вспомнил – не почувствовал, нет, через стол он не мог этого почувствовать, – а именно вспомнил запах ее волос.
– Между нами не может быть ничего общего. Запомни раз и навсегда.
– Ваня…
– Теперь меня зовут Вильгельм.
Ну. Слезы. Обвинения во всех грехах. Оскорбления. Завывания. Пощечины. Ну. Выдай по полной!
Катя отставила чай и молча поднялась. Сделала несколько шагов и лишь у двери, обернувшись, сказала:
– Вильгельма я не знаю.
Она выскочила наружу. Фатер и мутер явились в горницу с одинаково белыми лицами.
– Сыночка… Катя-то… мы… как ошпаренная…
Вилли сделалось противно. Довесок кошмара, пфуй. Фатер взял мутер за руку, пытаясь успокоить. Но мутер не успокаивалась.
– Сыночка… как же вы… промеж вами…
– Маланья, будет, будет. Потом поговорим.
Фатер поставил перед ним две бутыли самогона и положил на стол связки грибов.
– Больше и дать-то нечего, сынок. Живем бедно.
Намекает? Определенно. Не дождется.
– Всё! Мне пора, папа.
Они не понимают. Они думают: «Мы всей семьей собирали деньги, чтобы отправить его в реальное училище. Теперь он поможет нам. Теперь он вытащит нас». И не понимают ни-че-го. А ему хватило одного взгляда – тогда, четыре года назад, в 2007-м. «Союз молодых помощников» заразил всех славной идеей: учащимся бесплатно поработать на строительстве мемориала великому Отто Кумму. Ведь это именно он, в декабре 41-го всего-навсего оберштурмбаннфюрер СС и командир мотопехотного полка СС «Фюрер», совершил знаменитый прорыв от Истринского водохранилища к центру Москвы. Именно он первым въехал на мотоцикле в Кремль! Старику отправили письмо. Кумм был растроган и специально приехал из Оффенбурга – поговорить с юными варварами из народа 4-го класса. Чуть ли не самая светлая личность Рейха, железный дракон дивизии «Лейбштандарт» и… к ним… запросто… как обычный смертный! Училище встретило его цветами. Четыреста мальчиков собралось в актовом зале для торжественной беседы.
