С одной стороны, в этих деталях нет ничего, что не входило бы в многочисленные фрейдовские агиографии, имеющие широкое хождение в психоаналитических кругах. После трудов Эрнеста Джонса, не упустившего ни одной из приватных деталей становления фрейдовской карьеры, путь был открыт. С другой стороны, как выяснилось, детали эти обычно воспринимаются как интересные, но досужие, не заслуживающие официального комментария психоаналитиков. Лишь в незначительном числе случаев на них можно опереться как на источник частных сведений о фрейдовском желании и его реализации в созданной Фрейдом практике.

Впервые на обстоятельства возникновения анализа из интеллектуальных и душевных затруднений Фрейда Лакан указал в своих толкованиях 1960-х годов. Столь позднее появление такого комментария само по себе представляется загадочным. Складывается впечатление, что самые первые, сделанные в пылу начальных размежеваний, заявления, которые можно счесть попытками «проанализировать Фрейда» – в частности, высказывания Карла Густава Юнга, охваченного обидой и рессентиментом по поводу трепки, которую задал ему Фрейд, или намерение Альфреда Адлера ответить вызывающей «сыновней» интерпретацией на жесткий фрейдовский стиль управления – наложили на эту область своеобразное вето, не дозволяя последователям проявить себя в работе с материалом, который можно было бы толковать как manque, нехватку самого Фрейда.

Фрейд в свою очередь успешно отметал все предъявленные обвинения, указывая, что за юнговским и адлеровским негодованием скрывается их собственная теоретическая несостоятельность: они не смогли его превзойти и в своем натиске остановились гораздо раньше, чем он сам, а значит, не имели права его судить:

Небезынтересно, что Фрейд выделил в обоих отступниках далеко не самое, с нынешней точки зрения, характерное для них. Если юнгианство в поле современной психологической практики и играет роль своего рода белого шума, то отнюдь не в силу подмеченной Фрейдом уязвленности, которая направляла желание Юнга. Методологические частоты, которые этим шумом оказываются заглушены, связаны с понятиями вполне конкретными. Как замечает Фрейд, теоретически проработанное представление об инстанции влечения в юнговской, а затем и в юнгианской мысли попросту отсутствует.

Этот факт подтверждает вышесказанное: никакого другого желания, кроме желания психоаналитика, в постфрейдовском клиническом поле не существует. Свое желание, конечно, есть и у Юнга, и у Адлера, и, например, у Фредерика Перлза или Ханскарла Лёйнера. Но их желание, какими бы особенностями оно ни обладало, не стало в этом поле законом. Для желания аналитика стать законом – означает превратиться в нечто такое, нехватка чего в конечном счете станет определяющей для желания всех остальных. Требовать на базе желания – означает не просто отстаивать высокие исследовательские стандарты и блюсти чистоту используемого аппарата. Однако именно в этом требовании желание Фрейда оказывается замаскировано тем, что сам он полагал своей собственной приверженностью идеалам науки. Обстоятельство это по сей день остается чрезвычайно темным и тревожит, как это ни парадоксально, гораздо сильнее представителей науки, нежели аналитиков: ученые неустанно нападают на психоанализ с требованием сформулировать для них, в чем именно состоит пресловутая «научность» анализа.

Самих психоаналитиков эти нападки обычно раздражают, что не вполне оправданно, поскольку придание психоанализу научной формы, как справедливо замечает Лакан, действительно не только входило в планы Фрейда, но и пробуждало в нем подлинную тревогу. То есть научность была необходима Фрейду не для того, чтобы придать своему продукту бо́льшую респектабельность, но в качестве своего рода средства защиты. Защищаться же, как впервые заметил сам Фрейд, можно только от собственного желания.

Аналитики, не учитывающие этого обстоятельства, порой ошибочно подозревают Фрейда в завороженности возвышенным зрелищем, которое в его время представлял собой работающий с невротиками врач, пользующийся подчас неограниченной властью, – завороженности, от которой Фрейду будто бы с трудом удалось избавиться. Однако не только биография Фрейда, но и общий тон его текстов опровергают идею, будто эта власть была предметом его мечтаний; скорее, она вызывала в нем сильное смущение. Современный аналитик, чурающийся любого, сколь угодно благого вмешательства в жизнь пациента на том основании, что он не имеет на это никакого права и даже рискует выглядеть нелепо, находит во Фрейде союзника там, где сам он сохранял максимально сдержанную позицию.

Впрочем, сдержанность была присуща Фрейду далеко не во всем. Его явное нежелание вмешиваться в ходе анализа в судьбу пациента, проявлять назойливость советчика или попечительность няньки, какую бы пользу для переноса такая воздержанность ни несла, не может рассматриваться как нечто совершенно самостоятельное, как желание аналитика в чистом виде. Для понимания этого желания необходимо задаться вопросом о его источниках. Видеть в желании аналитика последнюю данность, не подлежащий никакому истолкованию акт беспримесного профессионального мужества – значит совершать операцию исключения другого желания, которое могло быть в этом замешано.

При разборе этой ситуации нельзя не принимать в расчет все то, что принадлежит желанию самого Фрейда, но с делом анализа напрямую не связано, хотя и имеет его своим предметом. Речь, во-первых, идет о стремлении Фрейда посредством развиваемого им психоаналитического учения совершить интервенцию в публичную среду, поставив ее перед фактами, зачастую для нее невыносимыми, и, во-вторых, саму эту невыносимость эксплицировать, сделать предметом публичного заявления.

Желание Фрейда, как уже было сказано, настолько резко контрастирует с профессиональным желанием аналитика в его подчеркнутой независимости, что трудно не усмотреть между ними обратной зависимости. В этой зависимости пресловутая аналитическая сдержанность, отказ от активного вмешательства в психику, предстает формой компенсации, изнанкой желания любыми способами вызвать в публике максимальную тревогу, предъявив сообществу неотменимость перспективы, открытой в ходе исследования бессознательного. Вот чем является фрейдовское желание в аналитическом регистре. Подверстать его под миф о «желании аналитика», который со временем сложился в профессиональном сообществе, просто невозможно, – налицо два различных устремления.

Отмеченное различие ставит психоанализ и самих аналитиков в особое положение, действовать в котором им приходится исходя из начального расщепления, заложенного в анализ деятельностью Фрейда. Особый характер этой деятельности наиболее полно проявляется в тех случаях, где она маркирует переход между двумя адресованными аналитику требованиями, которые он волей-неволей воспринимает как совершенно различные.

Наличие этих двух требований обычно пытаются замаскировать рекламой «интегральной деятельности психоаналитика», как ее иногда называют. Суть ее состоит в тенденции к расширению полномочий аналитика: психоанализ, не сводимый к строго аналитической деятельности, становится «публичным делом». От аналитика ждут участия в интеллектуальной жизни, даже проявлений некоторой гражданской активности. Вопреки постоянным обвинениям в «безучастности и аполитичности», психоаналитики не упускают случая продемонстрировать, что дух гражданственности им не чужд. Даже когда они не принимают ни одну из сторон в политических вопросах, аура своеобразного «просвещения» из их деятельности неустранима: психоаналитики комментируют интеллектуальные события, вмешиваются в дискуссии об искусстве, разоблачают «желание власти» или то, что за него принимают.