Два огромных самца разогнали молодых, и те прилепились к уступам пониже нашего и наблюдают, как и мы, за исходом поединка. Матёрые сражались за самку. Она, толстая вонючая сука, трепыхая крыльями, кокетливо болталась в воздухе, распространяя вокруг соблазнительный запах (для них, конечно). Неповоротливые самцы сшиблись в воздухе. Который помоложе, с синими пятнами на спине, упал к подножию горы. Самка полетела за победителем, они устроились повыше и всю ночь не давали нам спать: приходилось слушать томное уханье. Гулили приблизительно как голуби – огромные, гигантские, колоссальные вонючие голуби – бились крыльями, потом полчаса тишины и по новой, и так всю эту страстную, благоухающую помётом ночь.

Мы с Кёртисом потеснее прижались друг к другу для тепла, не испытывая никаких нежных чувств. Когда обстоятельства вынуждают двоих приближаться друг к другу, то после этого они или становятся хорошими товарищами или больше не хотят друг друга видеть. Иногда сцепишься с кем-нибудь сильно, до крови, выяснишь границы, откроешь своё сердце – и после хорошей драки вы становитесь близкими друзьями, а бывает, поговоришь откровенно с лучшей подругой и на другой день вы враги. У нас с Кёртисом особый случай. Мы никогда с ним больше не будем друзьями, но если будет надо, то мы отдадим друг за друга жизнь, я так думаю. Я инстинктивно пощупала воротник блузки – на месте ли маячок. Кёртис смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Надеюсь, он не заметил моего невольного жеста.

Тогда, десять лет назад, болота у подножия не было, потому что никто не сливал вёдрами отработанный уксус. Десять лет назад наш отряд «отдачи долгов» прочесал деревеньку на предмет запрещенных биологических материалов. Мы тогда выгребли около тонны. Всё подлежит сожжению. Мы сложили материал, перемежая его досками, деревенские уселись вокруг костра с такими лицами, будто они нас не видят. Будто мы неодушевлённая сила природы вроде грозы или урагана. Кёртис картинно поднял огнемёт и зажёг костёр.

Мы были юны, зомбированы, мы скандировали: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Деревенские не двигались с места. По загорелым щекам пробегали красные отсветы костра. Как будто тени предков, поднимаясь вверх, ласкали, целовали родные лица. Мы громко выкрикивали слоган и хлопали в ладоши. Мы чувствовали единение друг с другом, свою правоту, правильность нашей тяжёлой, но такой нужной работы, мы были воодушевлены. Мы кричали всё громче, всё дружнее, всё возвышенней. По отдельности люди никто, все вместе – мы сила: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Искры снопами, иногда фонтанами беззвучно летели, как мелкие мотыльки, в небо, кружили над нами, над огромным костром. Доски, прогретые пламенем, подымающимся снизу, вспыхивали ослепительно-белым, обваливались с треском, падали, поднимая в воздух облака искр и тонкого, пахнущего смолами, чем-то горьким и чем-то похожим на съестное дыма.

Деревенские впали в транс, как и мы, впрочем. Они сидели полукругом вокруг огня, за ними стояли мы. Мы охрипли. Отбили ладони. Опалили брови. В сердце пусто. Костёр ровно гудел. Встала старуха и, как подрубленное дерево, упала в огонь. За ней ещё одна. Ещё и ещё. Мы окаменели. Кёртис крикнул:

– Держите их!

Мы схватились за руки и попытались, как рыболовной сетью, сдержать остальных, но они ныряли в крупную ячею наших рук. Тогда мы, чтобы сохранить хоть кого-то, обняли первых попавшихся деревенских, чтобы удержать их. Мне попался мальчик лет шестнадцати. Я схватила его, обняла. Он тащил меня, как нарост на своём теле, волочил, как сломанную ногу, – мне удалось повалить его за четыре шага от огня. Трещали волосы на голове; я обняла парня, прижалась грудью, обхватила бёдрами, а руками изо всех сил вцепилась в траву, пригвоздила его к земле. Я слышала, как кто-то ровно воет охрипшим голосом – заткнись наконец! Да это же я вою! Я держала парня, пока не погас огонь.

Костёр догорел. Светало.

Шестнадцать человек мы всё же спасли. Все наши лежали на земле, не разнимая рук. Один Кёртис стоял, опустив по швам пустые руки – значит, не шестнадцать, а пятнадцать спасённых. Что теперь будет? Я встала, подошла к Кёртису и обняла его. Он осел на землю. Я прижала его голову к своему животу и стояла неподвижно, пока он не перестал рыдать. Потом я отключилась.

После нашего возвращения мне повысили до оранжевого цвет тату на шее. Кёртис заочно получил красный код. Потому что исчез. Отвечать за провал пришлось мне. Но никого, слава императору, не посадили.

И вот поэтому через десять лет Кёртис взял меня с собой в память о прошлом. В приют преступников в горах, где он жил с тех пор, как исчез тем утром и оставил меня одну. Зато теперь, когда я перелезла через баррикады, мы с Кёртисом с одной стороны. Со стороны преступников. Ходим по лезвию или над пропастью, кому как нравится. В любой момент можем умереть. Я ничего не боюсь. Главное – сделать то, что я задумала. С помощью Кёртиса. Он – главная фигура в моей партии. Король. Я – королева. Ферзь точнее, ну да ладно. Вперёд, ферзь. Вперёд, королева!

Мы поднялись в приют преступников. Я поздоровалась. Никто не ответил. Даже не посмотрел. Своеобразная такая вежливость. Кёртис отвёл меня во внутренний дворик, похожий на колодец, окруженный двухэтажной лёгкой галерейкой, показал мне бочку на помосте под навесом.

Я развязала рюкзак и вытащила завёрнутые в несколько слоёв вощеной бумаги, чтобы не просачивался запах, похожие на спелёнутого младенца останки. От бабушки остался только череп, от матери – череп, правая рука и стопы. От папы – голени, левая стопа, на которой не хватает трёх пальцев: детская шалость – попал под трамвай, когда бежал на перемене в школе за халвой. Пальцы отрезало как ножом, но, странно, халву так и не разлюбил. Череп и левая рука, до ужаса похожая на мою.

Я выложила останки в бочку, залила уксусом. Спускала уксус раз в неделю в течение месяца. Вынешь пробку внизу бочки, по жёлобу отработанный уксус сольёшь в поставленное под помостом ведро, забьёшь пробку. Пойдёшь и выплеснешь с самой верхотуры вниз. Как всё сольешь, заливаешь свежий уксус. Побегаешь с ведром, так и есть не хочется. Через месяц сливаешь, забираешь свои кости и передаёшь бочку следующему.

Потом кости хорошенько промываешь, чтобы кислота не работала больше. Теперь каждый день трёшь родные кости песочком сырым, выставляешь в центр двора на самое солнышко. На следующий день опять влажным песочком – и на солнышко.

Центр двора весь уставлен медными тазами с черепами. К концу второго месяца они становятся чистыми, гладкими, слегка пористыми, с тонкими зазубренными швами между костями. Я заметила, что нижняя челюсть более плотная, не такая пористая, как верхняя. Кто там побивал челюстью осла войска, верно, нижней, плотной и твёрдой. А, вспомнила! Самсон побил ослиной челюстью тысячу филистимлян!

К концу второго месяца я натёрла кости воском. Они стали лёгкие, белые-белые, отполированные песком, просушенные солнцем, гладкие и блестящие. Вечные. Красивые. Я получила то, что хотела. Кёртис сделал для меня трёхэтажный, похожий на пагоду ковчег, дароносицу – да как вам будет угодно назвать – из кедра. Запах хвойный от него, а от костей медовый, тёплый. Милые кости. На первом этаже папины, длинные, на втором – мамины, на третьем, небольшом – бабушкины. Всё готово.

Прошло два месяца с тех пор, как я переступила порог приюта. Пора спускаться. За два месяца молчания я передумала обо всём на свете. От модели вселенной до первых детских воспоминаний. У меня такое чувство, что я разучилась говорить. Здесь вообще редко разговаривают. Всё больше молчат. И в глаза не смотрят. Делают своё дело. То же самое, что делаю я.

Подъём в пять утра. Я всегда приношу воду сразу после подъема, пока не жарко. Но жара тоже нужна. Чтобы кости просушить, прокалить. За день надо принести пять вёдер воды для умывальников, кухни, стирки, надо спуститься к источнику рядом с площадкой, на которой мы ночевали с Кёртисом, когда подымались сюда, откуда мы наблюдали за брачными играми драконов. У них всё хорошо. Она снесла яйца, высидела их, слезла голодная и похудевшая – это было заметно даже на глаз. Вчера она столкнула птенцов с вершины горы и они, благополучно расправив мелкие полупрозрачные крылышки, с писком спланировали на дощатые крыши подвесной дороги – слава императору, что не мамочка. Мне показалось, что она даже крыльями хлопала с гордостью, когда собирала своих мелких. Что-то папаши не видно, не знаю, где он.