Виктория Балашова, писатель, публицист

Даже не знаю, как её назвать. Евгения – слишком торжественно, тяжело. Женя? Нет, слишком просто – она сложная, сложносочинённая, сложноподчинённая. Женюрочка? Тоже не подходит: какая из неё Нюрочка? Она королевна.

Ей, такой хрупкой, звонкой, тонкой, гибкой, как лоза, – вьётся, гнётся, раскачивается слегка, идёт, играя, как по канату в завтра из вчера, дрожа, – она везде и нигде её нет – подходит «Женечка».

Она выше меня, и я чувствую себя рядом с ней неуютно. Почему у меня такой рост небольшой? Хотя сто шестьдесят пять – во времена моей молодости это был как раз средний рост женщины, а сейчас средний рост девушек сто семьдесят два, этакие тонкие худенькие жирафы. Они и двигаются как жирафы – замедленно плывут по воздуху, неземные создания, юные феи. Сутулые еле гонца, такие свободные.

Я смущаюсь, мне неудобно, она выше меня чуть ли не на голову, а она ничуть не смущается, стоит рядом со мной и смотрит на меня сверху вниз. Ласково до безразличия? У меня будто крест привязан к спине – такая осанка, так приучили, а она грациозно сутулится, изгибается и это так красиво, оттого что свободно – без учёта мнения окружающих.

Я наслаждаюсь, когда нахожусь рядом с ней. Наслаждаюсь её юностью, незаметно впитываю эманацию её молодости. Как будто греюсь на весеннем солнышке. Как будто сижу где-нибудь в галерее на удобном диване под картинкой вечной юности, бессмертной – я такая же была, только никто не поверит.

Пришла – принесла с собой облако морозного декабрьского воздуха; губы красные, распухшие, говорит нежным своим голосом чуть в нос. Это её не портит, а придаёт её нежности немного веса. Я внимательно слушаю её голос и спрашиваю тихонько, только я и она слышим:

– Простудилась?

Она говорит чуть хриплым шепотом низко:

– Не-е-ет.

– Плакала? – Когда много плачешь, нос и губы тоже так распухают.

Она мотает головой:

– Не-е-ет.

Я, глупая старая женщина, наконец догадалась:

– Целовалась?

Она улыбается и кивает.

«Да, да, да!!!» – беззвучно ликует она.

Я улыбаюсь, мне понятно: она целовалась так долго, что губы потеряли контур, распухли, расцвели на лице, как во время болезни, стали сверхчувствительны – даже облизывать их больно. Бледная с пылающими губами, улетевшая от неизвестности, от предчувствия счастья, от решимости – прыгнула с обрыва и летит теперь и не знает, что всякий полёт конечен. Только в её восторге я слышу больше великодушия, чем удовольствия. А, понятно: любовь – это когда ты прощаешь другому неловкости первого секса.

У неё в роду были грузинские князья, и поэтому глаза в пол-лица, под правильными высокими полукружьями тонких тёмных бровей; глаза – как у мадонн на старых иконах, да и абрис лица такой же, вытянутого овала абрис над тонкой хрупкой шеей. Пряди тёмных, тонких, как шёлк, волос ещё больше утончают лицо, так что смотреть больно и сладко.

Я пожираю её глазами, улыбаюсь, наслаждаюсь.

«Она фея. Этой фее чуть бы ведьмы», – думаю я. Мне не больно от её присутствия – она так свежа, что мне остро и чуть горько, что моя свежесть ушла, но не больно. Я согреваюсь рядом с ней и знаю: ей кажется, что пятнадцать лет, на которые я старше неё, – очень большой срок и она смотрит вперед и думает, как это невыносимо долго, скучно, неизбежно: все эти утра, дела, вечера и ночи, заботы и дни, один за другим, и каждый надо прожить, пройти, и путь не сократишь – но я-то знаю, когда оглядываюсь назад, как быстро проходят эти пятнадцать лет.

Она великодушна и называет меня на «ты», и мне приятна её доброта – немного снисходительная, но я жадно хватаю на лету эту подачку. Я для неё «ты», значит, я тоже молодая, я в строю, я тоже член великого женского воинства, на знамени которого двурогая луна, я благодарна ей за это «ты»: лет десять – да больше, пятнадцать – долой!

Я сижу, смотрю на неё с улыбкой, думаю о своём, ведьминском.

Поменяться бы с ней местами!

Ну, предположим, я, старая ведьма, выманила бы молодую фею из её красивого молодого тела. Как? Ну, допустим, на запах, ну, на какой бы запах её поймать? На запах любки, ночной фиалки! Она выйдет! Это легко: она так близко подпускает к себе людей. Я могу подойти совсем близко: я и так угадываю, что она скажет, я знаю её мысли. Ещё легче выманить её, заставив поверить, что нужна её жертвенность, её помощь, и тогда я тоже выйду из своего и проскользну в её тело! Я привыкну, я быстро привыкну, к хорошему привыкаешь быстро, только надо будет закрепить результат, это вообще просто: Лев, я лев, жёлтый лев, сера, будет поглощен серыми волками, ртутью, серебряной лунной ртутью, и сожжён на огне, чтобы Лев, сера, снова освободился. Когда серый волк будет сожжён трижды, то Лев одолеет волка. Затем совершу бракосочетание Марса, свинца порубленного, и Венеры, киновари, и получу зелёных львов, жёлтую окись свинца, и накалю девять месяцев, как младенца согревая, все время усиливая огонь в философской печи – и в результате чёрный ворон породит павлина, а из последнего выйдет белый лебедь, потом появится феникс с птенцами. Они и есть та красная субстанция, которая может быть умножаема до бесконечности, которая мне нужна, чтобы сохранить результат.

Я легла головой на согнутую в локте руку, расслабилась и слушаю, как она рассказывает. Что-то спрашивает у меня.

– Да-да, – киваю я, – ты совершенно права, моя дорогая.

«Ты совершенна, – говорю я про себя и продолжаю молча любоваться ею: – Будь осторожна с моим-твоим телом, милая, не повреди: оно мне пригодится. Твоё-моё тело».

Эликсир я запушу сегодня же: все ингредиенты у меня есть, как раз идёт бальзамическая луна – то что надо!!!

Можно, конечно, обойтись без её тела – просто поймать рыжую собаку, кормить её тридцать лет плодами дуриана. Тьфу, гадость вонючая – на вкус, правда, ничего, как сливочный крем, – а запах! Запах протухшего (а он должен сначала протухнуть, а уж потом его надо есть!) дуриана похож на смесь запаха масляной краски, жжёной резины и гнилого лука! Ничего себе композиция – да не мне же есть, а рыжей собаке. Затем поместить её в каменный сосуд с мёдом, уксусом и морской солью, закопать на тридцать лет укупоренный сосуд на глубину двух метров в песок. Но ждать так долго, шестьдесят лет, до полного растворения собаки что-то неохота, а потом пить такую гадость тоже неохота, когда можно через девять месяцев уже переселиться в Женечкино тельце! Я получу молодое тело! Ей останется моё – оно хорошее, только руки и шея выдают возраст, лицо на пять баллов, немного носогубные складки резковаты, зато лоб ровный, чистый, округлый – хороший лоб, но её лучше!

Луна, светящееся яблоко, водит в одиночку хоровод вокруг Земли, как заводная детская карусель. Я тоже, ожидая, кружу вокруг Женечки. Она ничего не замечает, смотрит на меня своими добрыми незащищёнными глазами, поправляет шёлковую прядь, берёт её по привычке в горсть, гладит себя кончиком по губам, шёлком по губам, которые скоро будут моими! «Дилинь-дилинь», – звенят серебряные цыганские серьги, оттягивая нежные мочки. В августе мы поменяемся телами – правда, об этом знаю только я. Она не догадывается. Ну и не надо, хорошо, что не догадывается!

Август. Звоню:

– Женечка, привет, это я, не узнала? Это Саша. У меня день рождения послезавтра, а я одна, совсем. Прошу тебя, приходи в «Шоколадницу» на Китай-городе! Сможешь? Отлично! Жду тебя в семь вечера. Всё хорошо. Да, спасибо, дорогая, при встрече расскажу. Ну, до видзенья – это по-польски «пока». Целую!

Всё! Мне всё удалось! Послезавтра! Боже, то есть, чёрт возьми, как дожить!!!

Я ставлю на столик букетик ночных фиалок – антикварные кружева показывающих язычки мелких слоновой кости полупрозрачных цветов, нанизанных на стебелёк по спирали.