И не узнал. И вздрогнул. Потому,

Что вдруг один в прозрении опасном

Увидел мир чужим и неподвластным

Ни доблести, ни делу своему.

Так гордый Рим, тоскуя по Элладе,

Не мог ее осилить и понять,

Так тяжкий дух, лишенный благодати,

Не знает правды и не может знать.

Но слышит боль.

И боязно душе

Счастливо разместиться в звуке тесном,

И слово не вмещается уже

в напеве допотопном и прелестном.

И музыка свершается одна.

И мука кровью горло обжигает,

Потом грудная жаба донимает,

И красота, как заговор, страшна.

На форумах бесчинствует молва.

Лихое семя древний город губит.

И хлеб не свят. И правда не права.

И Лесбия тебя уже не любит.

407

Время земли («Любовь к земле, вскормившей белый свет…») содер-

жит в себе время человека, время любви, время мысли, время страдания –

время всего на свете («И смерть права», «и душа права»). «И смерти в

жизни нет» – вот переход из цикла земного времени (точнее его включе-

ние) в вечность! И душа размещается «в звуке тесном», «и музыка свер-

шается одна», «и красота страшна». Красота уводит все времена в веч-

ность. Вечность – понятие условное, но сущность – безусловная. Вполне

ощутимая, но непредставимая. Потому что мы и есть она – мы и земля.

Время России – это время жизни, любви и смерти. Оно совмещает

в себе время историческое (война, Севастополь, Победа), время мировое

(«Древнегреческая Колыма» – исторически – в России, до сих пор в на-

шем русском сознании, и это не реваншизм, а историческая картина мира

России – единая и неделимая) и время земли (адекватное, по Майе Нику-

линой, вечности).

Попридержи себя, не торопи,

Не обольщайся истиной бесспорной –

Ты черный сторож на краю степи

У закромов ее нерукотворных.

Она кругом шевелится во мраке

И множится.

Уже со всех сторон

Возносится и мечется во прахе

Незримый муравьиный вавилон.

Разрушенная птичья колыбель

Вросла в песок и повторилась летом.

Сейчас она зайдется синим цветом

И втянет в неумелую свирель

Скорлупный треск,

И мотыльковый шквал,

И долгий крик:

– Ох, матушка, доколе?..

И обернется говорящим полем

Рокочущий и страшный сеновал.

Гениальное стихотворение. Когда ко всему циклу, особенно здесь си-

лен двойной (как у Вивальди (Бах потом научится такому финалу имен-

но у него, транскрибируя итальянское барокко – Марчелло, например)),

удвоенный финал: «свирель» и «сеновал» – третья и четвертая строфа,

где  тебя  (со  временем  и  памятью)  со  степью,  –  степь  втягивает  в  сви-

408

рель  и  делает  тебя  совокупным,  общим  звуком,  а  затем  –  одновремен-

но – воскрешает на сеновале скошенную плоть свою и заставляет – после

смерти, – разрешает говорить. Как стихи после смерти поэта. Рокочущий,

заговоривший – страшно – сеновал, – это чудо времени земли, череспо-

лосного времени погоды, сезонов и труда насекомых, зверя и человека, –

труда земли. Время земли заговорило. Так и должно быть. В этом цикле

(«Разговоры со степью») все стихи замечательны, но одно из них просто

чудесное (№ 5) – «Все горец птичий, все кукушкин лен…».

Все горец птичий, все кукушкин лен,

Все таволга, да заячья капуста

Нежней, чем тихо, и тесней, чем густо, —

И до, и после, и со всех сторон,

Все мятлик, мята —

Все шуршит, летает,

Все гонит цвет и сыплет семена

Рожает, забывает имена,

И дыры допотопные латает.

Все хмель, цикорий, дикая горчица —

Потатчица, прощальница, тоска,

Знахарка, топяница, сушеница —

Трухой в ладони, лесом у виска…

Да чем она, несмертная сыта,

Чем кормится в заботе невеликой —

Все донник, журавельник, повилика,

Крапива, чернобыльник, лебеда…

Вот – имена Земли и времени земли. Чу́дные и чудны́е имена: сама

степь породила их, и, назвав себя степью, поименовала детей своих – са-

мых красивых, умных и верных. Имя травы. Имя цветка. Имя жизни. В

них таится имя времени земли, да и самой земли. Никто не знает и не

помнит ее имени, потому что оно множественное, повсюдное, потому что

оно – и твое имя! Поэт Майя Никулина делает это открытие – уверенно,

спокойно, достойно и точно. Поэзия Майи Никулиной вообще абсолютно

эвристична: в ней нет ни одного банального слова и строки, это чистая

поэзия в свое прямой номинативной функции.

Поэзия Майи Никулиной «увязывает времена» (цикл «Днестровский

лиман»).

Ох, матушка моя, хохлушка и кацапка,

Таврических степей двоюродная бабка,

Куда как ты зимою хороша.

409

Вольно тебе равниной расстилаться,

Вольно тебе полгода умываться

Снегами из небесного ковша.

К лицу тебе холодные светила.

Куда ж ты, бабка, внучку отпустила —

Под эллинов, под мраморных богов.

С больших ступеней Крымского нагорья

С разбегу в бездну Средиземноморья,

Под сень благословенных парусов.

Легко тебе, кормилица благая,

И к северу, и к югу напрягая

Рожденные тобою племена,

Катить свои медлительные реки

И крепкой ниткой из варягов в греки

Увязывать моря и времена.

Это – ода земле (хочется сказать, взяв нотой выше: «Се – ода Зем-

ле!»).  Ода  в  форме  обращения.  Обычно  обращение  к  грандиозным  яв-

лениям (к земле, к небу, к богу, к погоде, к времени и т. п.) риторично.

У Майи Никулиной же здесь все чистое золото: она как человек, поэт и

как сама земля слиянна с землей родной и общей для всех.

Есть в этом цикле замечательное стихотворение «Тира». Если пер-

вое в цикле стихотворение написано шестистишиями («русские» сек-

стины),  то  «Тира»  композиционно  и  дискурсивно  сложнее:  здесь  две

секстины (Греция!) разделены и закрываются русскими четверостиши-

ями («французскими» катренами – Россия), причем первое с перекрест-

ной  рифмовкой,  оно  как  бы  и  расталкивает  секстины  и  связывает  их

одновременно,  крестя  их  рифмой;  а  второе  с  рифмовкой  опоясываю-

щей, окольцовывающей, то есть опять же повторяя общее строфическое

строение всего стихотворения в целом. Уверен, что Майя Никулина сде-

лала это и именно так – интуитивно (как Блок и Мандельштам). «Древ-

негреческая Колыма» – (!) Овидий (в ссылке) – счастливец: его «Скорб-

ные элегии» – это плод счастливых страданий его. Каждый поэт мечтает

об уединении. Решетов мечтал о доме и о жизни в деревне. Пушкин луч-

шее создавал в деревнях своих (Болдино). Лермонтов, как Овидий, но

Овидий воительный, писал в кавказской ссылке и на войне. Мандель-

штам – в Воронеже. Ахматова – по чужим углам и в Комаровской будке.

Цветаева – по чужим домам и странам; и покончила с собой в чужом

крестьянском  доме,  находясь  в  эвакуационной  –  гибельной  –  ссылке.

Современники наши забираются на дачи (Русаков), пропадали («отды-

хали») в домах творчества (Тарковский). Иные же думали свои стихи

410

в лагерях и тюрьмах (Даниил Андреев, Шаламов). Майя Петровна каж-

дое лето проводила в родном Крыму, на древнегреческой Колыме, а на

Урале – часто и подолгу живет в деревне, поливает деревья, кустарники,

цветы и грядки. Думает стихи.

В  «Тире»  увязываются  вещи  более  эфемерные,  нежели  «моря  и

времена»  (оппозиция  сложнейшая,  поскольку  море  тоже  есть  время,

может быть, материализованная часть времени, вечности («время – те-

чет»);  однако  море  есть  также  и  часть  океана  и  часть  суши,  покрытая

водой  и  являющаяся  дном  морским,  хранящим  память  и  «геотектони-

ческую», и «биотектоническую»). Здесь временем слова (а это время –