Конечно, морфологическая и экологическая линии исследований В.Н. Беклемишева должны были слиться в единой биологической концепции. Она уже издавна намечалась, а в 1961–1962 г. им подготовлена для печати статья «Об общих принципах организации жизни», которая является как бы программой капитального труда по теоретической биологии.

Этот краткий набросок не претендует на сколько-нибудь полное изложение научных заслуг В.Н. Беклемишева, а тем более, отнюдь не является характеристикой его личности в целом. Для того и другого требуется работа совсем другого масштаба. К сказанному добавлю, что интересы и глубокие знания В.Н. не ограничивались биологией. Он любил математику, имел обширные познания в области истории, особенно русской и древнего мира. Очень любил и знал Китай, его историю, искусство и философию. Был большим любителем и тонким знатоком поэзии, художественной прозы, изобразительных искусств и архитектуры.

Многие, особенно биологи, отрицают полезность методологии. Для плодотворного научного исследования вовсе незачем особенно раздумывать над методами и принципами науки; для правильного мышления знание законов, его определяющих, – не нужно.

И отчасти это верно: исходить из правила невозможно, или бесплодно. Логика не учит заново мыслить, она только исправляет уже работающее мышление. Фактически наука, действительно, всегда развивается раньше своей методологии. «Всякое техническое учение обыкновенно является позже, нежели действительное техническое применение, а оно лишь сводит к правилам то, что мастера с успехом уже испробовали» (Зигварт, II, р. 25). Наука развивается интуитивным применением правильных, но ещё неосознанных методов, изобретаемых по мере надобности в течение работы. Методология не придумывает новых методов, она лишь отыскивает, изучает и классифицирует методы, уже работавшие при накоплении данного материала науки, но недостаточно осознанные и не выделенные как таковые. Таким образом, основной метод самой методологии историко-критический; ее материал – история науки.

Я не буду касаться возможного теоретического интереса и самостоятельного значения методологии как таковой (в этом смысле методология, как часть логики, как одна из наук, изучающих человеческое мышление, дух в его высших проявлениях, тесно граничит с гносеологией и доставляет пищу метафизике). Ограничиваясь более доступной мне областью, я хочу остановиться на практическом значении методологии, на методологии как технологии мысли. Каково ее значение в создании отдельных наук?

Методология не даёт рецептов и не изобретает методов; она не нужна для накопления знаний. Но, прежде всего наука и не есть просто собрание точно установленных сведений; такое собрание легко может оказаться грудой фактов и обобщений, наука же должна быть зданием, наука есть систематическое единство или, по крайней мере, стремится быть таковой. Точность и определённость понятий, единообразие и отсутствие противоречий в употреблении терминов – вот первые условия наукообразности знания. Но выполнимость этого условия прежде всего требует сознательности в употреблении понятий, ничто не должно подразумеваться, потому что в этом случае нельзя установить, все ли разумеют одно и то же.

Далее, в основе всех умозаключений каждой научной дисциплины лежит ряд предпосылок, часто также ясно не формулированных и иногда различно понимаемых разными исследователями. Здесь также необходимо выставить требование полной ясности: в чем заключаются эти предпосылки? Все ли они необходимы? Какова их природа? Являются ли они выводами какой-либо другой дисциплины, и – в таком случае – какова их точность? Или это аксиомы, – какова их самоочевидность? Или, наконец, это постулаты – какова их правомерность и полезность?

Наконец, наука, как и всякое человеческое знание, символична, действительность исчерпывающим образом невыразима. Всякое знание абстрактно, обыденное в ещё большей мере, чем научное, все доступные нам способы описания и изображения искусственны. Мечтать об объективной науке тщетно, слишком много наш ум привносит от себя – способы абстракции, способы анализа и реконструкции. Мы пользуемся материалами опыта как нужно для достижения целей мышления. В этом отношении между наукой и искусством – полный параллелизм. Природой пользуются как словарём – берут из неё только нужные слова (Ch.Baudelaire)²; это в науке прагматический метод.

Но если так – нечего обманывать себя, скрывая участие нашего ума в построении науки: следует точным анализом определить роль явления и роль познающей способности, то есть предпосылки, значение и область применимости наших методов. Только этим путём можно вскрыть и исправить тот обычный в истории биологии род ошибок, в которые незаметно для себя впадает исследователь, приписывая самим явлениям то, что привнесено к ним нашим интеллектом, и принимая за законы природы нормы нашего мышления и его заповеди самому себе.

Итак, накопляется материал науки без помощи методологии, вследствие интуитивного нахождения и бессознательного применения правильных методов. Но превратиться в науку он без критики методов не может, так как только осознанность основных понятий ручается нам за их непротиворечивость, только нахождение и точная формулировка предпосылок позволяет судить о достоверности выводов, только исследование применённых нами способов мышления позволяет различить привнесённое нами от того, что принадлежит самим явлениям.

В начале своего развития каждая научная дисциплина поневоле догматична: рождаясь из какого-либо определенного теоретического или практического интереса, она идёт вперёд без предварительной критики основных понятий и методов, просто хотя бы потому, что новаторы, увлечённые содержанием новых открывающихся им фактов и идей, не имеют ни времени, ни вкуса изучать те формы, в которые они их облекают.

Если основные методы были угаданы верно, дисциплина быстро развивается; но вероятность того, что применённые методы будут верны все без исключения, что к верным предпосылкам не припутается ни одной ложной, что нигде не произойдёт путаницы понятий – оказывается невелика; так по крайней мере учит нас история науки. Необходимо рождаются многочисленные ошибки, не фактические только, но методологические. Необходимо, рано или поздно, их начинают чувствовать. А от ошибок, когда они осознаны, падает тень и на добытые истины, так как разница в методах, которые привели к тем или другим, остаётся не вскрытой. Таким образом, догматическая вера ведёт к догматическому скепсису и к упадку духа, к ослаблению интереса в данной области, и только критика метода может вывести из этого тупика, оправдав истинные положения и объяснив происхождение ошибок. Примером такого именно горестного состояния является в настоящее время так называемая морфология организмов. В течение всего почти XIX века, эта наука почти непрерывно находилась в состоянии расцвета, привлекая все время множество лучших умов и создавая иногда атмосферу огромного научного энтузиазма. Достаточно напомнить две наиболее её яркие точки – расцвет сравнительной анатомии в 20-х годах и расцвет эмбриологии в 60-х.

И вот, к концу века наступило разочарование. Увлечение и слепая вера первых исследователей эволюционной школы сменились столь же плохо обоснованным скептицизмом. Произошёл общий отлив научных сил из области морфологии: она уже не лежит на главном русле. Не здесь родится энтузиазм, не здесь производятся сенсации, не сюда устремлены все глаза. Главный интерес отошёл к причинным дисциплинам – генетике, физиологии развития, экологии и проч. – и сюда ушли почти все наиболее трезвые и живые умы современности. Очень верно заметил Э. Радль: всякое новое поколение биологов бросает нерешёнными проблемы, завещанные ему предшественниками и ставит себе собственные, которые ему тоже вряд ли удастся исчерпать до дна³. Но здесь перемена сказалась весьма ярко даже на некоторых из вождей последней великой морфологической школы – A./O./ Ковалевский последние годы занимался главным образом физиологией экскреций⁴, /И.И./Мечников совершенно забросил морфологию для чисто физиологического учения об иммунитете⁵, A. Lang занялся генетикой⁶, О. Нес⁷ и многие другие – физиологией формы и так далее. Очевидно, для них морфологическое исследование потеряло свою привлекательность, они потеряли интерес к этим вопросам. Ковалевский или Мечников были слишком чутки и талантливы, чтобы не почувствовать, что не все в этой области благополучно, и слишком практиками науки, чтобы разбирать, в чем дело; они предпочли просто уйти на более твёрдую почву методологически лучше обоснованных дисциплин.