Селеста подняла на нее глаза:

– Ошибку? Не понимаю. Какую ошибку?

– Ладно, не важно. Но почему ты смутилась, когда я спросила о цветах?

Селеста вдруг улыбнулась:

– Совсем нет.

– Ну хорошо, – сказала Дженнифер. – Тогда расскажи, почему ты принесла на могилу горечавки. Мне кажется, я пойму, правда это или нет.

Селеста выглядела озадаченной.

– Да я ведь уже сказала. Я… я любила ее.

– Да, я поняла. Но почему именно горечавки?

– Они ей нравились.

– Она сама сказала тебе об этом?

Смятение, сквозившее во взгляде девушки, стало немного угасать. «Такое впечатление, – подумала Дженни, – что она ждала каких-то более трудных вопросов».

– Да.

– А как это было?

Селеста беспомощно развела руками:

– Мадемуазель, я не понимаю, чего вы хотите.

Дженнифер терпеливо продолжила:

– Как это было? Ты принесла ей цветы, и она просто поблагодарила тебя, сказав, что они милые? Или не так? Попытайся вспомнить, Селеста. Ведь она была моей кузиной, и мне дорог любой пустяк, о котором она говорила. Я тоже хотела бы принести ей завтра эти цветы…

Селеста не могла почувствовать, как глупо и сентиментально звучат эти слова, она была слишком юной и слишком привыкла к символическим знакам монастырской жизни. Поэтому, еще несколько смущенно, но уже мягче, она взглянула на Дженнифер и задумчиво свела брови. Дженнифер ждала, затаив дыхание от волнения.

– Нет, – сказала наконец девушка. – Все было не так. Я вспомнила, почему решила, что горечавки – ее любимые цветы. Это было вскоре после ее появления в монастыре. Я принесла большой букет цветов – разных, и поставила возле ее постели. Она лежала и смотрела на меня. Потом протянула руку, вот так медленно… – Вспоминая этот жест, Селеста отвела руку в сторону. – И коснулась горечавок. Она сказала: «Вот эти, синие, Селеста, как они называются?» – «Горечавки», – сказала я. А она говорит: «Какие красивые. Никогда не встречала такого оттенка. Поставь поближе, я хочу разглядеть их». И после этого я стала каждый день приносить их ей.

– Спасибо.

Дженнифер глубоко вздохнула, и Селеста, заметившая выражение ее лица, опять забеспокоилась:

– Все, мадемуазель?

– Да, все, – взволнованно сказала Дженнифер и попыталась улыбнуться. – И пожалуйста, прости, что я подумала, будто ты меня обманываешь.

– Ничего, мадемуазель. А теперь, если позволите, я…

– Конечно. Ты должна встретиться с доньей Франциской, верно? – Дженнифер с трудом удалось совладать с дрожью в голосе. – Но, будь добра, покажи мне, пожалуйста, где комната матери настоятельницы.

– Я? Пожалуйста.

Селеста снова занервничала и, бросив на Дженнифер тревожный взгляд, поспешила к выходу из церкви.

Следуя за своей торопливой проводницей через вестибюль и потом по знакомой уже широкой лестнице, Дженни тщетно пыталась хоть немного привести в порядок свои сбивчивые мысли. То, что она сейчас услышала, определенно было правдой: концы начинали сходиться, даже если в новом виде история делалась еще более загадочной. Умершая, вероятно, и правда не имела родственников, и главное – она не была дальтоником.

И следовательно, это была не Джиллиан Ламартин.

«Но что же дальше? – радуясь и отчаиваясь одновременно, думала Дженнифер, пока Селеста вела ее по светлому коридору второго этажа. – Что же делать? Господи, где теперь искать разгадку?»

Второй раз за этот день она встретила ясный взгляд карих глаз святого Антония, взирающего на нее поверх свечей. Много свечей, много вопросов и просьб у молящихся…

«Возрадуйтесь, ибо я нашел утраченное…»

Она протянула руку и коснулась одного из венков бессмертника у подножия статуи святого, потом обернулась, заметив, что девушка остановилась и собирается постучать в ближайшую дверь.

– Нет! – резко сказала Дженнифер.

Рука Селесты замерла, не коснувшись двери. Дженнифер вспыхнула, ее глаза потемнели от досады.

– Я же просила показать комнату матери настоятельницы. А это не ее комната.

– Но я…

– Это ведь комната доньи Франциски, не так ли?

– Да, только я подумала…

– Тебя просили показать комнату матери настоятельницы. Так будь добра сделать это, – сказала Дженнифер.

В голосе и глазах ее появилась такая ледяная холодность, что миссис Силвер не узнала бы свою мягкую и спокойную дочь.

Селеста покорно опустила руку. Потупившись, она проскользнула мимо Дженнифер и повела ее дальше в конец коридора.

– Вот комната матери настоятельницы, мадемуазель.

– Спасибо.

Девушка остановилась сбоку, и Дженнифер постучала.

Послышалось приветливое: «Войдите».

Она вошла, почувствовав какую-то робость. Дверь комнаты закрылась за Дженнифер, и, подобно слабому эху, в дальнем конце коридора хлопнула еще одна дверь.

В комнате настоятельницы Дженнифер встретил яркий солнечный свет. Свободным потоком проникал он сквозь незашторенное окно, теплой волной ударялся о кремовые стены и потолок и падал на светлый дощатый пол, где лежала грубая узкая дорожка, как бы подчеркивавшая то, что здесь тоже придерживаются спартанских правил. Два кресла с прямыми спинками, обычный деревянный стол, незатейливый аналой, – вряд ли подушечка когда-либо покрывала низкую подколенную скамеечку. Ничто не смягчало эту бьющую в глаза бедность, кроме декоративной тарелки на стене – барельеф на ней изображал Мадонну с младенцем. Вспомнив церковь, Дженнифер с интересом взглянула на тарелку, но была разочарована: грубая имитация, из самых дешевых, подделка под бирмингемскую глазурованную терракоту, купленная, вероятно, в Лурде.

– Проходите, – вновь прозвучал тихий голос.

На диванчике у окна, окутанная солнечными лучами, сидела очень пожилая монахиня. Она не повернула головы, но мягкой старческой рукой показала на одно из кресел. Дженнифер присела.

– Я – мисс Силвер, кузина мадам Ламартин. Я приехала повидать кузину, и мне сообщили, что она умерла несколько дней назад.

Теперь монахиня повернулась в ее сторону. Бьющий в глаза свет мешал Дженнифер, но все же она разглядела округлое бледное лицо, сплошь покрытое морщинками, точно ладошка после долгой стирки. Но не страсти наложили эти бесчисленные морщинки, а неумолимые годы. Однако лоб под черным чепцом был совершенно гладким, как будто она никогда не хмурила брови. Трудно понять, какое выражение таилось в выцветших глазах, но линия губ была мягко очерчена.

– Я слышала о вашем приезде, мадемуазель. Мне искренне жаль, что вас поджидало такое известие. Это грустная история: друзья всегда грустят, когда один из них умирает в столь молодом возрасте. – Она улыбнулась. – Нелегко, понимаю, принять смерть как начало, а не конец.

– Да.

– Ты уже видела могилу кузины, дитя?

– Да, матушка, – ответила Дженнифер и умолкла.

Ее невольно взволновала успокаивающая доброжелательность старушки, она не знала, с чего начать разговор. Подозрения и тревоги стали вдруг такими далекими… Мудрость и доброта жили в этой непритязательной и милой комнате.

Ошибочно истолковав ее молчание, приоресса заговорила сама, кротко, но без сентиментальности, и если бы Дженнифер действительно считала себя понесшей тяжкую утрату, то и тон, и смысл сказанного ее успокоили бы, но при теперешних обстоятельствах они только еще больше затрудняли начало разговора.

Наконец она почувствовала, что нашла достаточно нейтральную тему.

– Сегодня я разговаривала с доньей Франциской и сестрой Луизой, – сказала она. – Я узнала, что у кузины были с собой документы, и…

– Все правильно, – с готовностью подтвердила мать настоятельница, – ты, конечно, можешь забрать документы. Ей удалось как-то не потерять их, видимо, потому, что ремешок сумочки обмотался вокруг запястья. Донья Франциска взяла на себя заботу о багаже, который привезли позже из машины, но бумаги у меня. – Она поднялась, выдвинула ящик стоящего рядом комода, на мгновение склонилась над ним и вынула плоскую кожаную сумочку, которую протянула Дженнифер. – Это все, что у нее было с собой, дитя мое. Возьми. Теперь это принадлежит тебе.