Мы тогда работали с Барри в госпитале неподалеку от Конакри. Кристина с сыном нередко заезжала к нам на ярком горбатом «фольксвагене», привозила термос с ледяным кофе, сандвичи. В госпитале лечились больные сонной болезнью, проказой, тропическим сифилисом. «Вы не боитесь, что сможете заразиться?» – как-то спросил я ее. «Нет, я хоть и недоучка, но знаю, что бактерии проказы передаются при длительном контакте, а мухи цеце в окрестностях Конакри нет».

Кристина родилась в Южной Африке. Барри женился на ней, когда она училась на первом курсе медицинского факультета университета в Иоганнесбурге. Родители Кристины погибли в автокатастрофе, воспитывал ее дядя, профессиональный охотник. Она отлично стреляла, ездила верхом, водила автомобиль, гребла, умела доить коров и могла за несколько минут разделать тушу антилопы.

В платье Кристину я видел только раз – на приеме у президента республики. Она предпочитала джинсы, мужские рубашки и, помнится, на пышном рауте чувствовала себя неловко.

Абачуга мягко остановил «тойоту» у ограды. За оградой белела вилла – небольшой двухэтажный, стандартной постройки дом.

Некоторое время я сидел, тупо уставившись перед собой… Последний раз я видел Рудольфа в Дакаре. Он учился в университете в Белфасте и прилетел навестить родителей. Рослый, сдержанный парень больше молчал, поглаживая рыжеватую бородку. Я к тому времени уже отрастил усы, и Кристина подшучивала над нами: «Эй вы, небритые, к столу!»

– Мы приехали, бвана, – напомнил Абачуга. – Мне вас подождать?

– Благодарю. Не нужно.

Шагая к воротам дома, я вдруг подумал, что в облике Рудольфа было заложено нечто изначально трагическое. Таких людей у нас называют «не от мира сего».

Навстречу шла Кристина. В светлых брюках и в такой же рубашке, подтянутая, стройная. Совсем не изменилась. И все-таки что-то новое появилось в облике. Седина в волосах? Пожалуй.

Она протянула узкую загорелую руку.

– Здравствуйте, Стефан. Вижу, что вы уже все знаете. Не обращайте внимания на Барри… Он сильно сдал. Машину отпустили?

– Да.

– Правильно. Я отвезу вас в отель. Простите, что не предлагаю остановиться у нас. Вам будет… тяжело.

В выстуженной кондиционером гостиной стоял полумрак. Барри Дэвис сидел в глубоком кресле. Узнать его было трудно.

– Привет, Стефан! – он помахал мне рукой.

– Здравствуйте, старина. Какого черта у вас такой мрак?

– Сейчас Кристина зажжет свет и принесет что-нибудь выпить. Или вы по-прежнему трезвенник?

– Как вы себя чувствуете, Барри?

– Уже лучше. Проклятая тропическая малярия. Да садитесь же! И не делайте вид, что вы ничего не знаете. Мальчика нет, его застрелили в Ольстере во время студенческих волнений.

Сухое желтое лицо Барри дернулось. Несколько секунд он сидел с закрытыми глазами, потом заговорил медленно, с трудом:

– Что вам не сидится в штаб-квартире, Стефан? Неужели не надоела Африка? Впрочем, вопрос идиотский. Африка – болезнь, что-то вроде медленной инфекции. Если заразился, то уже на всю жизнь. Расскажите лучше, как Варвара?

– Варвара в Москве. И у меня уже были билеты на самолет. Отпуск.

– А вас понесло к гачига! Меня всю жизнь окружали ненормальные люди.

– Что ты болтаешь, Барри? – тихо сказала Кристина.

– Милая, ты бы лучше принесла напитки и лед. Послушайте, Стефан, будьте благоразумны.

– И это говорите вы?

– Не тот случай, старина. Эпидемия лихорадки у гачига скоро заглохнет. Кончится горючий материал, и конец. Племена изолированы, контакт с соседями ограничен.

Старческий, дребезжащий голос здесь, в комнате с глухо закрытыми портьерами окнами, производил странное впечатление. Мне даже показалось, что в кресле сидит вовсе не Барри Дэвис, а другой человек: усталый, больной, равнодушный.

Мне приходилось встречать европейцев, долгие годы проживших в Африке, и у них даже от пустяковой причины что-то вдруг ломалось внутри, какой-то точный прибор, вроде гирокомпаса, позволявшего держать курс. И человек начинал стремительно опускаться, терял интерес к окружающему, начинал пить. Болезнь тропиков, усталость. Барри в Африке двадцать семь лет.

Кристина вкатила столик с напитками и ведерком со льдом.

Дэвис оживился.

– Стефан, может, сварить кофе? – спросила Кристина.

– Пожалуй.

– Мне иногда кажется, Стефан, что вы притворяетесь… Для чего, дьявол вас раздери, вам нужна роль подвижника? Неужели вы не видите, что мир катится в преисподнюю? Африка есть, но и она скоро погибнет. Вспомните пророческие слова Нейбергера: «В конце концов удушливый туман, пропитанный дымом и копотью, окутает всю землю, и цивилизация исчезнет…»

– Признаться, Барри, мне больше по душе оптимизм Шарля Николя.

– Николь – идеалист. Мой сын тоже был идеалистом. Его убили выстрелом в упор. Боже мой, что происходит в мире! «Красные бригады», террористы, мальчишки-студенты, воюющие с регулярными войсками, мафия, наркоманы… Где милосердие, Стефан?

Девис умолк.

Нужно было срочно менять тему разговора. Я спросил:

– Скажите, Дэвис, что за человек Торото? Ему можно доверять?

Дэвис некоторое время молчал, пристально разглядывая что-то на стене, потом заговорил ровным, лишенным окраски голосом:

– Торото – толковый парень. К нему благоволит президент. Говорят, Торото его внебрачный сын. Мать Торото – женщина богатая: бензоколонки, плантации кофе и прочее. Учился в Лондоне. Хороший, насколько я могу судить, специалист. Придерживается умеренных взглядов. Господи, как мне все надоело! Политики отняли у меня сына, Стефан… Будь они прокляты!

Барри что-то еще бормотал, а я вдруг вспомнил, как однажды в Гвинее возвращался из госпиталя и у моей машины отказал двигатель. Приближался вечер. Вокруг – ни души. Только обезьяны орали и швыряли в меня камнями. Перспектива заночевать на обочине дороги не из веселых. И тут вдруг появился «лендровер» Дэвиса. Как я обрадовался, когда он выскочил из машины и торопливо направился ко мне! На вопрос, как он узнал, что я тут застрял, он ответил: «Интуиция, Стефан… Здесь, в Африке, сам понемногу становишься африканцем».

«Барри болен… Не обращайте внимания на его слова, Стефан», – сказала Кристина, когда я усаживался на сиденье «пежо». В полусвете надвигающегося тропического вечера на лице ее четче прорезались морщины, в волосах отсвечивала седая прядь. А рядом возник Барри Дэвис, превратившийся в брюзжащего старика. Я с трудом удержался, чтобы не взглянуть на себя в зеркало заднего обзора, тем самым сохранив иллюзию, что я молод, не изменился, время просвистело у меня над головой, не коснувшись меня.

Приехав в отель, принял две таблетки снотворного. В отеле стояла кладбищенская тишина, и это подчеркивало напряженную жизнь там, за стенами, посреди влажной тропической ночи.

Иллюзия рушилась. Я лежал, ощущая свои сорок восемь лет, хроническую бессонницу, изжогу, периодические боли в сердце, каменную усталость, лежал, испытывая лишь одно желание – оказаться сейчас в Сокольниках, посидеть на скамейке, вдыхая запах молодой зелени. Снотворное все-таки начало действовать.

Проснулся я вялый, с чугунной головой. Две чашки крепкого кофе, выпитого в баре, несколько подняли настроение. Дождь, видимо, перестал только под утро. В огромной луже азартно плескались ребятишки.

«Тойота» стояла в условленном месте. Абачуга радостно встретил меня.

– Как поживаете, бвана?

– Лучше не бывает.

– Доктор Торото не мог заехать за вами… Дело в том, что пришел мой брат Анугу.

– Вот как?

– Пришел с хорошей вестью.

– Тогда едем.

«Тойота» лихо развернулась и, разбрызгивая лужи, помчалась по шоссе.

В кабинете Торото сидели Мгунгу, Акоре и незнакомый африканец лет тридцати в мятой армейской рубашке и шортах.

При моем появлении все встали, точно я был генералом.

– Доброе утро, мистер Эрмин. – Торото крепко пожал мне руку. – Надеюсь, у вас все благополучно?