– Ужин почти готов. Говард! Майлз и Сэм пришли!

В доме пахло мебельным воском и аппетитной едой. Говард появился из кухни с бутылкой вина в одной руке и штопором в другой. Отработанным движением Ширли незаметно попятилась в столовую, пропуская вперед Говарда, занимавшего почти всю ширину коридора, а потом засеменила в кухню.

– Вот они, добрые самаритяне, – загрохотал Говард. – Как твой корсетный бизнес, Сэмми? Грудью встает против спада?

– И принимает заманчивые формы, Говард, – ответила Саманта.

Говард захохотал; и Саманта не сомневалась, что он хлопнул бы ее по заднице, не будь у него в руках бутылки и штопора. Она прощала свекру эти мелкие щипки и шлепки – безобидные заигрывания пожилого мужчины, который из-за своей толщины на большее не способен; к тому же они раздражали его жену Ширли – одно это уже не могло не радовать Саманту. Ширли никогда не выражала свое недовольство в открытую; улыбка ее не меркла, сладкоречивый голос не срывался, но после каждой сальной выходки Говарда она непременно бросала в свою невестку дротик, замаскированный цветным оперением. Она сетовала, что плата за обучение девочек постоянно растет, заботливо справлялась насчет диеты Саманты, уточняла, согласен ли Майлз, что у Мэри Фейрбразер точеная фигурка; Саманта терпела, улыбалась, но после выдавала Майлзу по полной программе.

– Кого я вижу: Мо! – воскликнул Майлз, входя перед Самантой в комнату, которую в этом доме называли салоном. – Не знал, что ты тут будешь!

– Привет, красавчик, – отвечала Морин низким, скрипучим голосом. – А поцеловать?

В углу дивана с рюмочкой хереса в руке сидела деловая партнерша Говарда. Она пришла в ярко-розовом платье, темных чулках и туфлях на шпильках. Иссиня-черные волосы были высоко взбиты и залиты лаком; на бледном обезьяньем личике вызывающе розовел густо накрашенный рот, который вытянулся в трубочку, когда Майлз наклонился, чтобы чмокнуть ее в щеку.

– Мы все в делах. Кафе открываем. Привет, Сэм, лапушка, – спохватилась Морин и похлопала рядом с собой по дивану. – Ой, какая красотулечка, загар шикарный, неужели это еще после Ибицы? Посиди со мной. Могу представить, что вы пережили в гольф-клубе. Вот ужас-то.

– Ох, не говорите, – сказала Саманта.

И впервые получила возможность хоть кому-то рассказать, как умирал Барри; все это время Майлз стоял у нее над душой, готовый в любой момент перехватить инициативу. Говард разливал в большие бокалы «пино гриджо», не упуская ни слова из ее рассказа. Мало-помалу, подогреваемая снаружи интересом Говарда и Морин, а изнутри – успокоительным теплом винного букета, Саманта стряхнула напряжение, не отпускавшее ее двое суток, и расцвела от хрупкого ощущения благополучия.

В теплой гостиной царил безупречный порядок. На стеллажах по обеим сторонам газового камина красовались фарфоровые безделушки, почти сплошь – сувениры в честь знаменательных дат королевской семьи, в частности юбилеев Елизаветы II. В углу стоял небольшой книжный шкаф, где биографии венценосных особ соседствовали с глянцевыми кулинарными изданиями, которые уже не помещались в кухне. Как на полках, так и на стенах было множество фотографий: из сдвоенной рамочки улыбались Майлз и его младшая сестра Патриция в одинаковых школьных джемперах; Лекси и Либби, дочери Майлза и Саманты, изображались во множестве видов, от младенчества до юности. В этой семейной галерее Саманта фигурировала только один раз, но зато на самом видном месте: на их с Майлзом большом свадебном фото шестнадцатилетней давности. Майлз, молодой и красивый, в упор смотрел на фотографа, щуря пронзительно-голубые глаза; у Саманты глаза были полузакрыты – она неудачно моргнула, да еще и повернула голову; при таком ракурсе улыбка ее напоминала о себе только двойным подбородком. Белое атласное платье натянулось на груди, разбухшей на ранних сроках беременности, отчего фигура казалась необъятной.

Тощая, похожая на клешню рука Морин играла с цепочкой, всегда болтавшейся у нее на шее; кулонами служили обручальное кольцо покойного мужа и распятие. Когда Саманта добралась до того, как докторша объявила Мэри, что медицина бессильна, Морин положила свободную руку ей на колено и стиснула пальцы.

– Кушать подано! – прокричала Ширли.

Хотя Саманта шла сюда через силу, ей сейчас было легче, чем за прошедшие два дня. Морин и Говард обращались с ней как с героиней и одновременно пострадавшей; оба нежно похлопали ее по спине, пропуская в столовую.

Ширли приглушила свет и зажгла длинные розовые свечи, в тон обоям и парадным салфеткам. От глубоких тарелок в полумраке поднимался пар, отчего даже широкое румяное лицо Говарда приобрело потусторонний вид. Осушив свой бокал почти до дна, Саманта подумала, что Говард мог бы объявить спиритический сеанс, дабы услышать версию самого Барри о событиях в гольф-клубе.

– Ну что ж, – глубоким голосом сказал Говард, – думаю, мы должны почтить память Барри Фейрбразера.

Саманта торопливо поднесла свой бокал к губам, чтобы Ширли, чего доброго, не заметила, что его содержимое почти полностью оприходовано.

– По всей видимости, у него была аневризма, – объявил Майлз, как только бокалы опустились на скатерть.

Он утаил эту подробность даже от Саманты и был очень доволен, потому что иначе она бы первой выложила ее Морин и Говарду.

– Гэвин позвонил Мэри, чтобы выразить соболезнования от лица фирмы и коснуться вопроса о завещании; Мэри все подтвердила. Если коротко, у него в голове набухла и лопнула артерия. – (После звонка Гэвина он первым делом выяснил у своих подчиненных, как пишется это слово, а затем посмотрел его в интернете.) – Это могло произойти в любой момент. Врожденная предрасположенность.

– Кошмар, – вздохнул Говард и, заметив, что бокал Саманты пуст, стал тяжело выбираться из кресла, чтобы это исправить.

Ширли, вздернув брови чуть ли не до линии волос, некоторое время поглощала бульон. Назло ей Саманта хлебнула еще вина.

– Представляете, – выговорила, она слегка запинаясь, – мне показалось, я его видела по дороге сюда. В темноте. Барри.

– Наверняка это был кто-то из его братьев, – процедила Ширли. – Все они на одно лицо.

Но ее слова заглушил скрипучий голос Морин:

– Когда умер Кен, я, по-моему, тоже на следующий вечер его видела. Вот как вас сейчас. Стоял в саду и глядел на меня в кухонное окно. Посреди своего розария.

Никто не отреагировал: это признание они слышали не раз. Прошла молчаливая минута, нарушаемая только деликатными глотками, а потом Морин опять заговорила, жестикулируя клешней:

– Гэвин на дружеской ноге с Фейрбразерами, верно, Майлз? Он ведь играет с Барри в сквош, да? Вернее, играл.

– Да, Барри его громил каждую неделю, хотя и был на десять лет старше. Гэвин, как видно, игрок слабый.

На озаренных язычками пламени лицах трех женщин появилось почти одинаковое самодовольно-смешливое выражение. Если и было у них что-то общее, так это слегка преувеличенный интерес к деловому партнеру Майлза, моложавому, высокому и жилистому. У Морин этот интерес объяснялся неутолимой любовью к местным сплетням: можно ли вообразить более желанную добычу, чем похождения видного холостяка? Ширли, в свою очередь, с удовольствием выслушивала упоминания о неуверенности и нерешительности Гэвина, потому что вследствие этих качеств он составлял восхитительный контраст с двумя ее богами – Говардом и Майлзом. Что же до Саманты, пассивность и осторожность Гэвина пробуждали в ней тигриную жестокость; она не могла дождаться, чтобы какая-нибудь бабенка надавала ему пощечин, пробудила, расшевелила, подхлестнула. При каждой встрече она и сама его подкалывала, пребывая в убеждении, что он считает ее неотразимой и неприступной.

– Как развивается его роман, – спросила Морин, – с той дамочкой, которая живет в Лондоне?

– Она больше там не живет, Мо. Она переехала сюда, на Хоуп-стрит, – уточнил Майлз. – И если я хоть что-то понимаю в таких делах, он уже сожалеет, что с ней связался. Вы же знаете Гэвина. Он вечно уходит на крыло.