– Мне скучно, – захныкала Бекки, появляясь в ванной, где я, стоя перед зеркалом, выщипывала себе брови. Мне казалось, что с правой бровью я перестаралась, и теперь у меня чудно́е смешное выражение.

– Иди поиграй с кукольным домиком, – сказала я, сосредоточив внимание на левой брови. Мне было тринадцать, и меня крайне заботила моя внешность.

– Не хочу.

В доме стояла духота, поскольку у нас было всего два оконных кондиционера. Мне и самой не верилось, что я с нетерпением жду начала нового учебного года.

– Кто такой Кит Франклин? – крикнула через несколько минут Бекки.

– Бекки! – взвизгнула я. Бросив щипчики, я помчалась в свою комнату. – Это не для чужих глаз! – Я выхватила у нее из рук свой дневник.

– Мне скучно, – опять заныла она.

– Ладно, можешь посмотреть телевизор в комнате родителей, – сказала я сестре. – Только маме с папой не проболтайся.

Родители разрешали смотреть телевизор не больше часа в день, но мы это правило регулярно нарушали.

В тот далекий день я выложила на одноразовую тарелку три галеты с шоколадом и отнесла их Бекки. Она уже разлеглась на кровати родителей.

– Не сори, – наказала я ей.

На экране Лиззи Магуайер ругала подругу за то, что та ее передразнивает. Я дождалась, когда на лице Бекки появится увлеченное выражение, на цыпочках вышла из дома и вскочила на велосипед. Бекки не любила оставаться одна, но я знала, что моего недолгого отсутствия она даже не заметит.

Прежде я уже поступала так несколько раз.

На всякий случая я заперла дверь в спальню, чтобы Бекки не могла оттуда выйти. Думала, что таким образом уберегу ее от беды. Не подумала только закрыть окно на втором этаже, которое находилось буквально в нескольких шагах от того места, где она лежала и смотрела телевизор.

Дойдя до этой части рассказа, я оторвала взгляд от картины на стене в кабинете доктора Шилдс. Говорить было трудно, я плакала навзрыд. Не знала, смогу ли продолжать.

Доктор Шилдс смотрела на меня. Сострадание в ее взгляде словно придало мне силы. Я выдавила те ужасные слова.

Потом я почувствовала, как меня вдруг обволокло что-то теплое и мягкое.

Доктор Шилдс сняла с себя палантин и укутала им мои плечи. Казалось, он все еще хранит тепло ее тела.

Я сознаю, что и теперь, сидя в ресторане, рассеянно поглаживаю пушистую ткань.

Поступок доктора Шилдс я восприняла как оберегающий, почти материнский жест. В то же мгновение я почувствовала, как напряжение уходит из моих рук и ног. Она словно вытащила меня из ужаса прошлого в настоящее.

Вы не виноваты, сказала она.

Я допиваю вино, слушая классическую музыку, что льется из динамиков, а сама думаю, что она не могла бы подобрать более верных слов, которые успокоили бы меня. Если доктор Шилдс – мудрая искушенная женщина, занимающаяся изучением темы нравственного выбора, – сумела понять и оправдать меня, значит, может быть, и мои родители смогли бы.

Только им не все известно про тот день.

Мама с папой никогда не спрашивали, где находилась я, когда Бекки выпала из окна. Они просто решили, что я была дома в другой комнате.

Специально я им не лгала. Но был один момент, в больнице, когда я могла бы сказать правду. Пока врачи занимались Бекки, мы с родителями ждали в приемной отделения экстренной помощи.

– Ох, Бекки, Бекки. Зачем же ты играла у этого окна? – горестно недоумевала мама.

Я посмотрела в покрасневшие от слез, полные страдания глаза родителей и промолчала.

Я не знала, что та моя недомолвка с каждым годом будет расти и шириться.

Не знала, что то упущенное мгновение воздвигнет непреодолимый барьер между мной и моими родными.

Но доктор Шилдс теперь знает.

Я замечаю, что вожу пальцем по краю пустого бокала и убираю со стола руки. Ко мне подходит официант.

– Еще вина, мисс? – спрашивает он.

Я качаю головой.

Мой следующий сеанс у доктора Шилдс состоится через два дня.

Интересно, она снова будет расспрашивать меня о том происшествии, или я рассказала ей достаточно?

Я лезу в сумку за кошельком, и рука моя цепенеет.

Для чего достаточно?

Еще минуту назад я испытывала облегчение от того, что доктор Шилдс владеет информацией, которую я скрываю от родных вот уже пятнадцать лет, но теперь эта мысль не несет утешения. Возможно, профессионализм и красота доктора Шилдс ослепили меня и притупили мой инстинкт самосохранения.

Я почти забыла, что я всего лишь Респондент № 52, подопытный кролик в ее исследовательской работе. Мне платят за то, чтобы я делилась своими самыми сокровенными секретами.

Что она планирует сделать со всей этой частной информацией, которую я ей выдала? Я подписывала соглашение о конфиденциальности, а она – нет.

Официант возвращается к моему столику, я расстегиваю кошелек. И вижу яркую голубую визитку, которую сунула между купюрами.

Несколько секунд я смотрю на нее и затем медленно вынимаю из кошелька.

«Завтрак с утра до вечера», гласит надпись на лицевой стороне.

Я вспоминаю, как проснулась на диване Ноа и увидела, что меня заботливо укрыли одеялом.

Переворачиваю визитку. Ее острый уголок царапает мою ладонь.

«Тейлор», – начеркал Ноа крупным квадратным почерком.

Я бросаю взгляд на его записку, в которой он предлагает угостить меня гренками.

Но я не поэтому смотрю на визитку.

Внезапно я понимаю, каким образом можно больше узнать о докторе Шилдс.

4 декабря, вторник

Вишневые нотки «Пино Нуар» растопили ощущение леденящей ободранности, которое оставила поездка домой.

Подрумяненный ломтик говяжьего филе и запеченная на гриле спаржа выложены на фарфоровую тарелку, по сторонам от которой лежат тяжелые серебряные столовые приборы. Звучит фортепианная музыка Шопена. Это единственное блюдо я несу на один конец прямоугольного стола из полированного дуба.

Прежде ужины здесь выглядели по-другому. Их готовили на шестиконфорочной плите «Викинг» и украшали веточками свежего розмарина или листьями базилика, которые выращивали в ящике на подоконнике.

Обеденный стол предназначен для двух персон.

Протокол психологического исследования отложен; сегодня вечером невозможно вникнуть в смысл убористо написанных слов.

Стул по другую сторону стола, где некогда сидел мой муж Томас, остается незанятым.

Все, кто знакомился с Томасом, проникались к нему симпатией.

Он появился однажды вечером, когда свет, помигав, погас и здание погрузилось в темноту.

К тому времени прошло всего несколько минут, с тех пор как последний пациент, мужчина по имени Хью, покинул мой кабинет. Люди обращаются к психотерапевтам по разным причинам, но его мне так и осталась неясна. Хью производил впечатление весьма странного человека – и внешне, и по своим привычкам: у него были резкие черты лица, он вел бродячий образ жизни.

Несмотря на свою непоседливость, он был зациклен на вещах, о которых рассказал раньше.

Выдворить его из кабинета было нелегко: он всегда требовал, чтобы сеанс продлился дольше.

А попрощавшись, он никогда не уходил сразу: топтался за дверью пару минут, и только потом слышались его удаляющиеся шаги. После ухода Хью его едкий запах еще долго висел в приемной – напоминание о том, что он там задержался.

Поэтому в тот вечер, когда весь дом окутал мрак – погасли даже внешние огни, за окнами, – естественно было предположить, что к этому причастен Хью.

В темноте проявляются худшие качества человеческой природы.

А Хью на том приеме было сказано, что сеансы психотерапии нужно прекратить.

Где-то вдалеке завыли сирены. Шумы и отсутствие освещения создавали дезориентирующую атмосферу.

Теперь, чтобы выйти из здания, нужно было спуститься по лестнице. Часы показывали семь – довольно позднее время, все остальные офисы уже позакрывались.