Я поблагодарил настоятеля за проявляемое ко мне внимание и терпение и, спросив разрешения посмотреть старинные свитки в библиотеке, удалился.

В библиотеке уже сидела Натали, склонившись над древним манускриптом. Увидев меня, она улыбнулась и спросила:

– Ну как?

– Всё в порядке, – ответил я и сел рядом с ней.

Некоторое время мы разбирали свитки по буддийскому канону и делились друг с другом мнениями. Но всё это время у меня не шёл из головы разговор с отцом Гонгэ, состоявшийся утром. Я с интересом смотрел на Натали и удивлялся, как она быстро прочитывает свитки на старо-японском языке и буддийские тексты. За семь прошедших лет она очень продвинулась в своих знаниях и понимании жизни. Она уже была не наивной девушкой, когда-то смотревшей мне в рот и ловившей каждое моё слово, а выглядела зрелой женщиной со своим сложившимся мировоззрением и довольно высокой внутренней культурой. Но от того, что она повзрослела, внешне нисколько не изменилась, оставаясь такой же симпатичной и притягательной. Может быть, только к ней добавилась некая женственная обаятельность, смягчившая её угловатость девушки-подростка. Моё сердце опять кольнула ревность. Сейчас она уже принадлежала не мне, а какому-то ублюдку из Америки, новому реформатору мира, который ставит рискованные эксперименты с природой, и даже здесь, в далёкой восточной стране, распоряжается всем, как у себя дома. В душе я ненавидел его, хотя и согласился с ним сотрудничать из-за Натали. Но как она относится к нему?

– Ты любишь своего мужа? – спросил я её.

Она отвела взгляд от свитка и посмотрела на меня своим проникновенным взором.

– О чём ты говоришь?! – обиженно воскликнула она. – Мне казалось, что мы всё уже выяснили с тобой о нём. Зачем ты возвращаешься к этому разговору?

– А он тебя любит? – спросил я.

– Может быть, – сказала она, не отводя своего взора от моего взгляда. – Но что это меняет? Ведь я его не люблю.

– Но ты же семь лет жила с ним.

– По привычке. Почему ты начал об этом разговор?

– Сегодня утром отец Гонгэ заметил, как я выходил от тебя. Мне пришлось ему сказать, что ты являешься моей бывшей женой, и что мы расстались с тобой по недоразумению, и что цель всей моей жизни сейчас – это соединиться с тобой.

В её взгляде блеснула искорка радости и благодарности.

– И что он сказал?

– Он сказал, что мне следует подумать, так как у тебя уже устроенная жизнь, а дочь меня даже не знает, и считает своим отцом американца. К тому же вряд ли я смогу по своим возможностям дать вам то, что даёт твой муж. Дочь ждёт блестящее воспитание и образование, а тебя – карьера.

Натали от этих слов усмехнулась.

– Какой же ты глупый, – сказала она, улыбнувшись, – ты совсем не понимаешь души женщины. Какие возможности?! Какая карьера?! Всё это – второстепенно, если я люблю тебя. Карьеру и возможности я сама себя организую, но с тобой я буду счастлива. И ты же не хочешь, чтобы твоя дочь выросла американкой?!

– Это только в страшном сне может присниться.

– Вот видишь, и я так считаю. Я очень скучаю по России. Я готова жить с тобой в любом городе, в любой деревне. И дочь в России будет здоровее и умнее, чем на Западе. В нашей стране есть сила, и для русских жить за границей – большое несчастье, через полгода уже всё там надоедает и раздражает, какой бы прекрасной жизнь не была. Впервые я почувствовала в Америке, что такое ностальгия.

– Но дочь? Она же там родилась.

– Дочь привыкнет к России и полюбит её. Я путешествовала по многим странам, пока жила там, и уверяю тебя, нет лучшей земли на свете для русского человек, чем его родина. Можно ко всему привыкнуть, можно даже постараться забыть всё, что связано с родиной, но свою русскую душу, вряд ли кто-то сделает американской или французской. Помнишь, как я изучала у тебя французский язык? Некоторое время мы с мужем жили в Канаде. В Квебеке я только о тебе и думала, мне стало там невыносимо, и я попросила мужа вернуться в Штаты. Если бы мы с тобой не встретились ещё двадцать лет, то ещё бы двадцать лет я мучилась, и не находила бы себе места, пока бы в конце концов не вернулась бы в Россию и не нашла тебя.

Я обнял её за плечи и прижал к себе. С этой поры у меня даже не возникало мысли расстаться с ней.

Ближе к обеду я решил ещё раз поговорить с отцом Гонгэ, но меня опередили монахи. Они зашли в Зал Мудрости богини Каннон, мне же пришлись присесть в уголке галереи, откуда я хорошо видел их всех и слышал каждое слово.

Когда оба монаха вошли в зал и уселись напротив него на дзабутонах в позе лотоса, настоятель некоторое время молчал, разглядывая их, как будто видел впервые. Взгляд его был по-отечески ласковым. Со стороны казалось, что он собирался спросить их: «Ребятки, что вам здесь нужно? Что вы от меня хотите?» В эту минуту он напоминал китайского божка доброты, простоты и смирения. Но если бы кто-то проник в его мозг, то удивился бы глубине его мысли, настолько он обладал мудрой проницательностью.

Глядя на своих учеников, Гонгэ думал: вот один из них будет святым, а другой – учёным. Оба они мудрецы, но специалисты в разных областях. Деятельный Мосэ ни минуты не может посидеть спокойно, вечно находится в какой-то суете. Совсем не буддистская черта, всегда взболтан как мутный стакан воды. И мысли бегут у него как кони, и желания суетятся как обезьяны. Но из него получится хороший проповедник, отличный дипломат, мудрый политик, и выдающийся государственный деятель. Недаром у него мать была еврейкой, которую ещё его бабушка вывезла в своей утробе, спасаясь от нацистского истребления. Во внуке её чувствуется предприимчивая натура, еврейская кровь, хотя его дед и был японцем. Правда, он не видел ни отца, ни матери. Мать умерла при родах, а отец сразу же пропал без вести. Мальчик воспитывался в сиротском доме. Но гены везде остаются генами. Всё в его характере приспособлено к работе, к деловым отношениям. И полная его противоположность – Хотокэ. Прекрасный воспитанный японский юноша с манерами самурая, выдержанный, спокойный, проницательный, склонный к рефлексии. Это – философ. Он великодушен и обладает абсолютным самообладанием. Остроумен и даровит. Из него получился бы истинный святой, учёный или писатель. Он может часами сидеть в одной позе, созерцая какую-нибудь внутреннюю грань некой скрытой в нём реальности. Или оттачивает свою мысль до абсолютного совершенства. Этот умет ждать и замечать в нужное время и в нужном месте то таинственное, что скрыто от умозрительного восприятия других. Его остроумие может блистать подобно самурайскому мечу. Зигзаг молнии и – вот уже готова идея, повержен враг, или решена задача. Да, оба они стоят друг друга, дополняя друг друга, и обоими ими мне нужно дорожить.

Мосэ от долгого сидения и молчания не выдержал, заёрзал и нарушил тишину зала:

– Учитель, – молвил он. – Вчера я видел небожителя.

– Во сне, – тут же добавил Хотокэ.

– Нет, наяву, – настойчиво заявил Мосэ, кивая на Хотокэ. – Я его видел и разговаривал с ним вот так же, как вижу и разговариваю с вами.

– Почему же я ничего не видел? А ведь мы были вместе, – заметил Хотокэ.

– Ты дрых без задних ног.

– Когда я проснулся, ты тоже спал.

– Я не спал, а лежал с закрытыми глазами.

– И кричал во сне: «Подождите! Я забыл у вас спросить…»

Как дети, но оба они избранные, подумал Гонгэ, один другому никогда не уступит, их удел – спасение мира. Им обоим будут тяжелы поражения. Ни один из них не смирится с тем, чтобы быть в жизни на вторых ролях. А жизнь их кончится гибелью или полной победой. Ничего в них нет от истинных буддистов. Даже Хотокэ теряет самообладание, когда спорит. Нет в них той мудрости, которая остужает спорящих.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.