Баронесса разбудила меня:

— Ты ужасно вспотел, Симка.

Я дрожал. Она накрыла меня одеялом. Вид ее обнаженного тела оживил меня. Ее тело было массивным, крепким и в то же время мягким, и мне нравился его запах. Мы занимались любовью до рассвета, и так я снова изгнал образ Герникова из своей головы, глубоко запрятав и призрак Эсме. Леда знала, как успокаивать и утешать, — более юным женщинам такого не дано. Но к утру, после того как мы восстановили силы с помощью кокаина, навязчивая идея постепенно вернулась. Поспешно сообщив баронессе, что у меня деловая встреча с очередным военным, я предложил увидеться за обедом за нашим обычным столиком. Убедившись, что она отправилась домой, я возвратился в «Ротонду».

В кафе несколько несчастных курдов мыли столы и пол. Сириец сидел на вершине стремянки, куря пеньковую трубку и якобы следя за действиями курдов. Когда появился я, он крепко сжал трубку немногочисленными черными зубами и начал спускаться. Словно не узнавая меня, он понес лестницу в кухню. Один из курдов сказал, что девочек не будет по крайней мере еще час. Я, мешая слова из разных языков, спросил его, знает ли он маленькую девочку по имени Хелена. Она, возможно, полька, сказал я. Чтобы не злить меня, курды притворились, что думают. Очевидно, у них не было никаких сведений, а мои вопросы их смущали. Снаружи, на Гранд рю, проливной дождь заполнил сточные канавы, окатил крыши и запрудил тротуары. Улицы покрылись множеством черных зонтиков и дождевиков. Я укрылся под полосатым промокшим навесом кафе «Люксембург», затем двинулся обратно, заглянул в окна книжного магазина Уика и Вайса, известного прекрасным выбором товаров, посмотрел на декоративные медные лампы и столы, дурные копии французских оригиналов эпохи Империи. Некоторые из кинотеатров и мюзик–холлов уже открылись. Оккупационные армии поддерживали множество таких мест, работавших едва ли не круглые сутки. Дождь освежил воздух Перы, ненадолго разогнав самые неприятные запахи, доносившиеся со стороны Галаты. Плакаты начали сползать с деревянных стенок газетных киосков, с табачных лавочек, писсуаров и трамвайных остановок, как будто город волшебным образом готовился покрыться новым слоем рекламных объявлений. Отряд пенджабцев бегом поднимался по крутому склону, солдаты держали оружие наперевес. Как и в Батуме, в Константинополе англичане разместили очень много цветных солдат, по–видимому, решив, что мусульмане будут меньше оскорблять турок. Это оказалось ошибкой. Турки более высокомерны к людям, которых они считают подчиненными, особенно к бывшим подданным Османской империи. Я думаю, что они сочли присутствие темнокожих солдат заранее спланированным оскорблением. Поражение от греков для них было также оскорбительно, но когда им начали приказывать африканцы, какие–нибудь французские сенегальцы, — это стало просто невыносимо. И хотя турки заслужили все возможные оскорбления (их жестокость по отношению к другим народам, особенно к армянам, вошла в легенду), они все–таки не понимали, за что их наказывают. В 1915 году, когда весь мир был занят другими делами, они изгнали около миллиона армянских христиан в пустыню на верную смерть. Многие все еще настаивают, что это вполне логичный поступок: «Не следует забывать, что армяне были очень богаты». Турки, запятнавшие руки кровью, остались истинными наследниками Карфагена. Они никогда не переменятся. Они присоединились к Организации Объединенных Наций, чтобы их защитили, когда они вторглись на Кипр[85]; они заключали в тюрьмы невинных христиан; они угрожали и воровали так же бездумно, как и их предки–гунны. История — не книга правил, но ее уроки слишком часто предают забвению. По–прежнему проявляя уважение к туркам, мы ведем себя подобно женщине, верящей, что ее злодей–муж в конце концов переменится. Это, конечно, свидетельствует о ее оптимизме, но не имеет отношения к истинной личности мужчины.

Дождь ослабел, и теперь я смог вернуться в «Пера Палас». Там я вымылся и переоделся. Потом, не дождавшись вестей от миссис Корнелиус, не меняя своих планов, я снова отправился в «Токатлиан». По дороге я задержался в «Ротонде». Там я обнаружил нескольких девочек, была и рыжеволосая итальянская мадам, но никто не видел моей Эсме. Я сказал, что они получат награду, если смогут отыскать ее или раздобыть ее адрес. Кажется, они предположили, что я собирался ее купить, поэтому сразу согласились помочь.

В ресторане я встретил баронессу, снова наслаждавшуюся обществом графа Синюткина. Возможно, они стали любовниками. Он поднял красивое, лицо со шрамом и мило мне улыбнулся. Мне бы тогда очень помогло, если бы баронесса обратила свою привязанность на кого–то другого, но, полагаю, она оставалась по–прежнему верна мне. Граф Синюткин, облаченный в новую форму, тепло меня приветствовал. Мы обсудили кампанию в Анатолии. Граф сказал, что греки сталкивались с сопротивлением главным образом со стороны нерегулярных отрядов вроде тех, которые я наблюдал на юге России. Я поведал ему, что лично знал Махно и неоднократно видел Григорьева, и сам Петлюра рассчитывал на мое сотрудничество. Синюткин назвал нескольких предводителей банд. Он именовал их «кондотьерами». Самым известным и наиболее популярным оказался некто по имени Черкес Этем[86]. В Анатолии он играл ту же роль, какую Панчо Вилья играл в Мексике.

— В схожих обстоятельствах, кажется, появляются схожие персонажи, да? А тем временем французы терпят поражения в Северной Сирии.

Меня внутренние турецкие дела не интересовали, я слушал только из вежливости.

— Они борются старыми средствами со старыми проблемами, — заметил я. — Бандит на большой лошади не может ничего добиться. Неужели так важно, кто побеждает? Все они — пережитки древности.

— Некоторые более прогрессивны, чем другие, — мягко настаивал Синюткин. Его голубые глаза изучающе смотрели на меня. — Для современного вооружения, в конце концов, необходимы современные банковские счета.

— Необязательно, граф. В Киеве лет семь или восемь назад я спроектировал и построил превосходный дешевый аэроплан. Средств, которые потребовались бы на сотню обычных машин, хватило бы на тысячи таких аэропланов. Армия могла бы завоевать все воздушное пространство с помощью моего самолета.

Я не хотел хвастаться, но тем не менее произвел впечатление. Синюткин действительно заинтересовался:

— Этот проект увенчался успехом?

— Во многом. Мой первый полет видел весь Киев. Вы, должно быть, читали об этом в Москве. — Я иронически улыбнулся.

— Да, что–то смутно припоминаю. Вашу машину, конечно, могли использовать во время войны?

— Я не стану сейчас рассказывать обо всех своих провалах, граф Синюткин. Достаточно сказать, что чертежи были переданы в Военное министерство в Санкт–Петербурге вместе с несколькими другими моими изобретениями, и гибнущие царские бюрократы сделали то, на что они только и были способны, — не обратили на них внимания. Естественно, мне не прислали даже уведомления о получении. Но другие оказались не столь медлительны — ко мне обратились за помощью. Одну из моих машин использовали во время последней обороны Киева. Если бы не трусость националистов, все могло бы кончиться иначе. Так думал Петлюра.

Граф Синюткин оживился. На его лице, несмотря на шрам, выразилось поистине детское волнение:

— Ей–богу, Пятницкий, вы могли бы нажить состояние!

— Это неважно. Я буду счастлив, если смогу хоть сколько–нибудь улучшить жизнь обычных людей. Средства на существование нужны, но моя жизнь прежде всего посвящена созиданию лучшего будущего.

— Понимаю, почему вы с Колей были так дружны. — Граф пришел в восторг. — Иногда вы говорите в точности как он.

— У нас много общего.

— Надо полагать, большевики очень хотели бы, чтобы вы остались в России. Даже они понимают, насколько ценны изобретатели–инженеры.

— Я никогда не стал бы помогать Ленину или Троцкому проливать кровь невинных. Любому разумному правительству я с радостью предоставлю свои изобретения, но служить тиранам не буду.