========== Здравствуй, дорогой дневник! ==========

***

Все, что не убивает, делает нас сильнее…

“Tabula rasa” - на латыни значит “чистая доска”. Здесь, на новом месте, в новом городе, даже в новой стране моя жизнь началась заново, с чистой доски, на которую я должен вписать новые деяния. Или злодеяния, коих я уже натворил предостаточно за свою никчемную жизнь. Ну здравствуй, дорогой дневник. Так, кажется, начинают свои беседы с собой всякие экзальтированные барышни. Я вроде не барышня. Тем более, не экзальтированная. Тем не менее, мой психотерапевт рекомендует мне записывать свои эмоции и воспоминания, говорит, что так легче будет их пережить, вернее, прожить.

Бред.. Как могут мне помочь мои сопливые излияния? Я и так в них все время варюсь. Так и быть, если он считает, что это вправит мне мозги, я буду писать.

***

Я стою в киевской квартире Надежды, у меня в руке телефон. В нем 5 минут назад голос мамы сказал: “Тромб в сердце… Он умер во сне”.

Во сне, во сне…-эхом отдается в моем мозгу. Бедный папа, видимо, мои махинации доконали его. Что же, по крайней мере, он не страдал.

Перед глазами вспыхнула красная пелена, я изо всех сил кусаю губы, чтобы не закричать. Но боль потери рвет мне грудь, я не выдерживаю, швыряю в стенку телефон, он разлетается на запчасти. Я падаю на колени и ору как ненормальный.

Что было дальше, я помню плохо, вроде Надя пробует мне влить в рот воду, вода пахнет какой-то лекарственной мерзостью, но зубы стучат о край чашки и все выливается мимо. Меня трясет, и я, кажется, накричал на Надю, чтобы она оставила меня в покое… Дурак, знаю.

Отца больше нет… Я до сих пор не могу поверить в это! Перед глазами стоит бледное застывшее лицо мамы. Ее голос дрожит, хотя она изо всех сил старается держаться. Моя мама очень сильная женщина, к тому же она неисправимая оптимистка, она всегда знала, чего хочет от жизни. Это с ее подачи отец выстроил свою империю, теперь я уже это хорошо понимаю. Всю похоронную церемонию мне пришлось ее держать, чтобы она не упала. Она не плакала, только дрожала всем телом. Я же совсем ничего не чувствовал. Вроде наблюдал все со стороны. Наверное, потому что мне не верилось, что это мой отец. Мозг отказывался это принимать. Этот седой маленький старик, лежащий в гробу, не мог быть моим отцом. Мой отец здоров и полон сил, и совсем не похож на эту высохшую мумию. Ни дороги, ни встречи с мамой не помню… Только какие-то обрывки фраз, лиц, фальшивые слова сочувствия. Бесконечная очередь друзей семьи, которых я не мог вспомнить. Я что-то фальшиво говорил и так же фальшиво улыбался. Отца похоронили рядом с четой Воропаевых. Так написано в завещании. Мы с мамой не могли не исполнить его последней воли. Я искренне надеюсь, что там, на небесах, они по-прежнему ходят друг к другу в гости, как раньше, и снисходительно смотрят на нас сверху.

***

Я возвращаюсь в Киев к Наде и проваливаюсь в жесткую депрессию. Я не выхожу из дому, либо брожу часами по улицам. Я нахожусь в прострации, совершенно дезориентирован и не вижу смысла жизни. Я хватаюсь за бутылку, как я всегда поступаю в таких случаях, но алкоголь почему-то совсем не действует. В конце концов Надежда отвела меня буквально за руку к врачу. Несколько разных антидепрессантов, которые ни черта не помогают, а однажды на приеме мой психотерапевт спросил: “Может, все-таки согласитесь лечь в клинику? Там подход будет совсем другим”. Какое-то время я отнекиваюсь, но вижу, что справится со всем этим я не в состоянии. В конце концов я согласился, и вот Надежда меня везет по улицам Киева. В руке зажато направление : “Клиника неврозов Петра и Павла. Направляется пациент Андрей Павлович Жданов, возраст 33 года.”

Очень сложно сделать первый шаг, всегда. Но переступив порог приемного отделения, мне стало легче. Надежда поддержала меня. По крайней мере, мне удалось принять хоть какое-то правильное решение за долгое время. Меня раздели, записали рост и вес. Переписали татуировки и шрамы. Татуировок у меня нет, а шрам только один - мне в юности на тренировке рассекли бровь, потом зашивали и там остался шрам.

Медсестра долго его рассматривала, а потом подробно записала в историю. Наконец, формальности пройдены, и я на пороге своей палаты. Сосед, молодой парнишка, увидев меня, оживился. “Ты, говорит, кто-торчок или алкоголик?” Я промолчал, и он сделал вывод: “Значит, депрессивный”. Как я потом узнал, он “косил” от армии. Сосед болтливый, и меня это раздражает. Что самое интересное, здесь нет колюще-режущих предметов-вилок, ножей. У меня забрали мой бритвенный станок и сказали пользоваться электробритвой. Туалеты без замков и окна с решетками. Впрочем, если кому-то приспичит убить себя, я думаю, человек все равно найдет способ.

В начале своей карьеры я руководил небольшим подразделением на предприятии моего отца. Мои амбиции зашкаливали, были выше неба. “Андрей, умерь свой пыл, остынь”,- втолковывал мне отец. “Предприятие очень большое, чтобы руководить им, нужна холодная голова, а твой буйный темперамент не дает тебе включить мозги”. “Папа, мои мозги работают как нужно, не беспокойся”, -торопливо перебивал я его. С детства не переношу нотаций.

========== Уроки рисования ==========

***

Запись сделана спустя несколько дней

Время здесь идет медленно, иногда мне кажется, что оно вообще остановилось.

Люди слоняются по коридорам, погруженные в свои мысли. Как оказалось, даже можно выходить на улицу. Для этого есть определенные часы, в это время приходят родственники. Как я узнал, здесь лечатся или суицидники, или от абстинентного синдрома или проще сказать, запоя, или игромании… Господи, чудная у меня компания.

Делать здесь особо нечего. Я или читаю, или пишу дневник, или стараюсь заснуть. Последнее получается плохо. Мне колят какие-то новые антидепрессанты, от которых дрожат руки и шумит в ушах, снова мучает бессонница. Мой врач говорит, что это побочное действие, организм привыкнет и скоро все войдет в норму. Каждый день я встречаюсь с психотерапевтом. Я не знаю, что это даст, мы просто разговариваем о том, о сем. О погоде, о птичках. По ее совету я начал рисовать. Никогда в своей жизни не рисовал, всегда ненавидел это делать. По предмету в школе мне ставили твердую тройку, да и с фантазией всю жизнь было туго. Училку по рисованию я ненавидел, подозреваю, что она ко мне относилась также. Однажды Воропаев-младший (мы учились в одном классе) подложил ей кнопку на стул, а потом все свалил на меня. Отца вызвали в школу, после чего он мне прямо в кабинете директора молча отвесил подзатыльник, а я ничего не успел сказать в свое оправдание, только промямлил: “Извините, я больше не буду”. Меня лишили мультиков на неделю и мелочи на кино. Ничего, я отомстил Воропаеву, поколотил его и поставил большой бланш под глаз. Отец вызвал меня на долгий и серьезный разговор, я сделал вид, что раскаялся, а он сделал вид, что поверил мне.

Он никогда не лез в мои школьные дела, но каждую неделю я должен был предоставить ему дневник на подпись. Увидев “двойку”, не кричал, не ругался, просто спрашивал: “Почему?” Но это было сказано таким тоном! Я был готов провалиться сквозь землю. Уж лучше бы он кричал или отвесил мне очередной подзатыльник. Я ненавидел эти просмотры дневника, и умудрялся сводить свои двойки невидимыми чернилами и еще черти-чем, лишь бы больше никогда не испытывать это ужасное чувство. Потом, конечно, отец все узнавал. Я клятвенно обещал исправиться, но, схватив очередную двойку, уже не мог разорвать этот круг и сказать ему правду.

Надя принесла мне восковые мелки и бумагу. Я нарисовал портрет отца в виде тигровой лилии. Интересно получилось… Почему-то он ассоциируется у меня с лилией. Ярко-оранжевые изящные лепестки, темные крапинки. Чем-то теплым веет от этого портрета. Сосед по палате спрашивает, чего это меня пробило на цветочки. Я молчу, я не хочу с ним разговаривать. Сейчас я вообще ни с кем не хочу разговаривать.