Однажды Витя нарисовал памятник Ленину, рисовал Чкалова — получалось похоже. И наконец нарисовал Антикайнена. Прибежал к матери с альбомом, та радовалась вместе с ним, сказала, что дядя Тойво очень похож.

Перед Октябрьскими праздниками Витя наклеил на картонку портрет Антикайнена и принес его в школу. Учительница похвалила Виктора, велела прикрепить портрет кнопкой на классной доске, и он целый день был у всех на виду.

Октябрь был в их доме большим праздником. Пекли пироги, приходили гости. А накануне маму приглашали в театр. Так было и на этот раз. Мама вымыла земляничным мылом короткие свои волосы, надела на Виктора свежую сорочку, пиджачок, и они пошли на торжественное заседание. Сидели недалеко от президиума, и Витя на этот раз хорошо рассмотрел Антикайнена — тот занимал почетное место в центре стола. Во втором ряду, подмигнув Виктору, уселся Павел Павлович Константинов, двоюродный брат отца, в шерстяной гимнастерке с новенькой медалью «За отвагу». О его подвиге на войне с Финляндией многие знали в городе. Витя услышал об этом от мамы. Дело было зимой, отделение вело бой за высотку, белофинны скрытно окружили горсточку красноармейцев, кричали им, чтобы те сдавались. Таяли силы, погибали красные бойцы, снайперская пуля задела дядю Павла Константинова. Но как только враги поднимались в атаку, их встречал меткий огонь дядиного пулемета. Снова и снова враги предлагали нашим сдаться в плен. Тогда дядя Павел отрезал кинжалом большой кусок от парашюта, найденного неподалеку, и кровью из своей раны написал: «Русские не сдаются!». Ночью он подполз к вражеским окопам и прицепил это полотнище на колючую проволоку. Потом огнем своего пулемета он прорвал вражеское кольцо и вышел с оставшимися бойцами из окружения.

…Виктор согрелся, видения прошлого растаяли, расплылись, и он задремал под убаюкивающий плеск волны за бортом. Волна монотонно ударяла, словно басовая струна тяжелого кантеле, потом с замиранием, тихо шурша, откатывалась назад…

Что послужило толчком к его увлечению музыкой? Скорее всего, отцовская скрипка, висевшая у матери над кроватью. Виктор помнил, как на ней играл отец, играл редко, но с упоением, преображался, будто не он, а какой-то чужой мечтательный человек стоял в комнате у темного вечернего окна. Часто Ровио звал к себе отца— он тоже играл на скрипке, вместе они вели мелодию слаженно, красиво, так что щемило сердце. И Ровио тоже менялся в лице, глаза его светлели, тяжелая рука взлетала легко, крылато. Все это запомнил Виктор и старался, когда стал играть сам на кантеле в школьном оркестре, походить на него.

На Первомай около Главпочты поставили приятно пахнущие смолой дощатые подмостки, и сразу же после демонстрации оркестр 18-й школы дал большой концерт. Люди запрудили всю улицу. Витя не отрывал глаз от струн, но все же заметил мамин белый берет, розовый букетик из стружечных цветов, который они завивали теплыми ножницами и клеили накануне вечером.

Раза два оркестр приглашали играть на концертах в театре, в зале сидело много военных — шла война с Финляндией. В тот же год в их школе сделали госпиталь, и они выступали перед ранеными.

Павел Павлович Константинов как-то пришел в гости, говорил по-карельски с Виктором. Мать нервно расчесывала короткие волосы, видимо, стыдилась протертой клеенки на столе, своих растоптанных комнатных туфель. Дядя Павел поднял худенького Виктора на руках, легко оторвав от пола, притянул к себе, стал рассматривать его значки на груди, похвалил за «Юного Ворошиловского стрелка». И тут же достал из левого кармана гимнастерки настоящую красноармейскую звездочку с выщербленным уголком:

— Памятная. Была у меня на шапке там, в бою. Видишь, пуля чиркнула. Дарю.

Утром Виктор, уходя в школу, приколол ее на рубашку, и вдруг почувствовал, что стал взрослым, ну почти взрослым. Нужно найти настоящее дело, пора серьезно готовиться в летчики.

На берегу Лососинки, за мостом, была сооружена высокая парашютная вышка Осоавиахима. Непросто влезть на нее по ступеням, еще сложнее прыгнуть вниз. Некоторые влезали, а прыгнуть с парашютом не осмеливались. Боря Бойцов, он постарше, подначил Виктора. Прыжок стоил рубль. Виктор без колебаний отдал рублевую бумажку, выданную ему матерью на мороженое, на горячий московский пирожок. Рубль перекочевал к инструктору Аркадию, тот церемонно выдал билет, застегнул на Викторе карабины подвесной системы, монотонно рассказывая правила полета и приземления. Громом небесным прозвучала команда «Пошел!», Витя закрыл глаза и шагнул в пустоту. В тот же миг над ним хлопнул огромный белый зонт. Двадцать секунд полета! Они показались мгновением. Вот и земля. Ноги противно дрожали, во рту сухо, и все же страх побежден. Виктор кое-как отцепил замки крепления, взглянул вверх, засмеялся.

Прыжки стали ему сниться. Он настырно клянчил у матери рубль, собирал цветной металлолом, затаив дыхание считал копейки — только бы хватило на вышку. Один прыжок в день — это же досадно мало! Инструктор посмеивался, видел, что Виктор прирос к вышке, прикипел. В конце дня он разрешал этому тоненькому мальчику с горящими глазами прыгнуть бесплатно.

Однажды Виктор сидел на вышке, ждал очереди и вдруг увидел маму: она шла по мосту, сосредоточенно глядя под ноги.

— Скорее, скорее дайте мне, — зашептал Виктор, теребя за пиджак Аркадия. — Ну пожалуйста, ну скорее!

Быстро застегнул крепления, подбежал к краю.

— Мама! Мамочка! Смотри!

И прыгнул головой вперед, как это однажды сделал заезжий военный летчик, выровнялся столбиком, чётко приземлился.

Мать долго стояла на одном месте, приложив козырьком к глазам руку. Вечером, подсев к нему на кровать, неторопливо теребила его льняные волосы, молчала…

— Мама, мама, — зашептал Виктор, засыпая под брезентом, — как же ты могла меня бросить…

Здесь, прежде чем перейти к повествованию о новом важном этапе в жизни Виктора, автор счел необходимым передать на время роль рассказчика самому мальчику и привести некоторые документы того времени.

23 июня 1941 года Виктор начал вести дневник, решил записывать перед сном все самое главное.

Приехал из Селег двоюродный брат Павел. Купались с ним на Лососинке у плотины. Там вчера кто-то и закричал, что началась война. Сегодня ходили к маме на работу. Разрешила постучать немного на машинке. Сама очень переживает.

По радио играют марши. Ходили с Павлом в кино, смотрели «Цирк». Потом ныряли с плотины. Бабушка Матрена напекла вкусных пирожков.

Мама плакала ночью. Война ее тревожит. А у меня такая жизнь пошла, забываю обедать.

На нашей плотине мылись стриженые новобранцы. Тут же переодевались в новенькую военную форму. Довольные, смеются, говорят: будем воевать на вражеской территории.

Формируется истребительный батальон. Нам не говорят, что они будут делать. Похолодало, но купаемся.

Приказали рыть траншею во дворе. Щель называется, от бомбежки. В городе много красноармейцев.

Щель сверху накрыли бревнами. Вниз натаскали травы, постелили старые ватные одеяла. Играем в войну. Про индейцев забыли.

Медная трубочка — ствол моего пистолета оторвалась и полетела назад. Лоб замазали йодом. Надо меньше класть спичечной серы. Пуля из гвоздя пролетела целых десять метров. На выстрел прибежали два красноармейца, но нас не догнали.

Был сильный налет. Земля тряслась. Очень страшно.

29 июля. Мама уехала в командировку. Оставила деньги. Бабушка ничего не знает. Молчит как глухая.

22 августа принесли повестку: «Вам надлежит прийти на причал для эвакуации из г. Петрозаводска в Вологодскую область».

На барже нас как селедок в бочке. Меня злят дети, которые гоняют по палубе. Тетя Данилова их угомонила еле-еле. Шкипер дал угля, задымили самовары.

Идем по Онего. Интересно, кто первый догадался варить кашу в самоваре. Очень вкусно.