– Стоять! – Алька заорала, что было сил. Потухший взгляд «душегуба» почему-то все время был у нее перед глазами. Дворня озадачено глядела на неё. – Стоять я сказала! Никому его не трогать!

– Прикажете в «темную»? – Лакей услужливо поклонился и кивком отправил за связанным стоящих рядом дворовых.

Алька хватала ртом воздух, голова шла кругом, она подняла взгляд к небу, облака кружились в какой-то дикой пляске…. Она почему-то вдруг вспомнила о Даньке и вдруг поймала себя на мысли, что не помнит, как выглядит её муж. Совсем не помнит. Помнит, что он у неё есть, что она здесь не по-настоящему, а как выглядит Данька? Эх! Был бы здесь Данька… – дальше она ничего не помнила.

***

Я стоял перед огромным, старинным, чуть пыльным зеркалом и вертел в руках большущие ножницы. В целом мое отражение нисколько меня не смущало, однако вот длинные черные кудри… короткая стрижка мне была больше по душе. Я вытянул длинный, вьющийся локон. Ножницы лязгнули и прядь за прядью, мои виртуальные кудри оказались на полу. Вот теперь я был похож на прежнего себя.

– Что ж вы натворили! Батюшка! – растерянный Анисим смотрел на меня с горечью, – барыня так любила Ваши кудри!

– Барыня?! – Я хохотнул, – думаю, она одобрит мою прическу. Кстати! Вели заложить лошадей! Пора бы и помириться с барыней! Неделя прошла, а я еще ей на глаза не показывался.

Я действительно был счастлив и безмятежен как ребенок. Весенний деревенский воздух мая, наполнявший меня безудержной энергией, был отнюдь не виртуален. По утрам, когда солнце только показывалось из-за вершин деревьев, и крики петухов будили всю округу, я, едва открыв глаза, мчался на реку. Деревенская дорога у самого берега переходила в тропку, и травы окрестных лугов стелились, колышась как шелк под утренним ветерком, переливаясь, и становясь похожими на огромное темно-зеленое море. Вода в реке с буйным характером, под ласковым названием Вьюнок, у самой середины которой был порог-на-пороге, была очень прохладной и чистой. Такой, какой только вообще могла быть вода. Такой я никогда не видел в реальном мире. Её можно было пить, не опасаясь за свое здоровье. Эта речушка, извилистая и бурлящая как горный ручей, у самых берегов была ласковой, как домашняя кошка. Я наслаждался ласкающими меня струями, а потом, выбравшись на берег, усыпанный мелкими камушками, с удовольствием наблюдал, как мужики, пригнав коней из ночного, чистили их, загнав в реку, расчесывали им гривы, заплетая в косы. Потом проснувшиеся деревенские ребятишки с визгом прыгали с мостков в реку, снимая на бегу подштанники, и поднимая вокруг себя тучи брызг. Я загорал под нежарким, пьянящим солнышком, ласковым и неопасным (в отличие от реального светила, под которым без защиты нельзя было оставаться больше минуты) почти до самого полудня, когда лучи становились уже нестерпимо жаркими, и плелся в усадьбу. Там меня ждал вкуснейший и ароматнейший обед, приготовленный умелыми руками искусницы Антонины, – нашей поварихи и старинной подруги Анисима. Тот, оттрубив честно на военной службе и поступив на содержание к моему ныне покойному батюшке, по легенде, царскому генералу, и став моим денщиком, а также нянькой, мамкой и учителем жизни по совместительству, уже лет десять стеснялся сделать ей предложение, трепетно ухаживая и опасаясь обзаводиться семьей. А вдруг, дескать, снова на войну призовут, что тогда супруга будет делать. Я наслаждался вкусом яичницы с непривычно оранжевыми, почти красными желтками с таким ярким, насыщенным ароматом. Объедался пирогами с душистой вишней, заготовленной Антониной загодя, лопал от пуза клубнику, залитую сладчайшим липовым медом, обпивался киселями и квасами различных видов и сортов, и понимал – никакие деньги мира не стоят тех ощущений, которые мне подарил «Сторакс». Я с трудом осознавал, что рано или поздно придется вернуться в свой мир, такой серый и неяркий, на свой пятидесятый этаж к своим компьютерам, продажам, отделам… Я вдыхал каждую минуту этого счастья, осознавая, что это все ненадолго. Вечерами я сидел на крыше усадьбы и с сожалением осознавал, что со мной нет фото и видео, чтобы заснять картину, расстилавшуюся передо мной. Ровные деревенские улицы заканчивались на опушке леса. Из трубы каждого дома высоко в небо поднимался дым. Было похоже на сказку. Там пекли хлеб, варили щи, а на печи нежили свои косточки старики, кувыркались ребятишки, мурлыкали коты. Во все небо раскидывался звездный шатер. Звезды были яркими, крупными, мерцающими и разноцветными. Было жутковато – ведь в каменных джунглях Дивнодара, под стеклянными куполами высоток жилых кварталов звезд не видел никто и никогда. Их наблюдали из астрологических лабораторий, в которые водили с детства как в кино или в театр. Когда совсем темнело, я спускался вниз, во двор, где Анисим разводил костер, и мы полночи пекли на углях картошку с грибами и салом, и я заслушивался историями, в которых мы, по словам Анисима, все еще считавшего меня потерявшим память, «рубали неприятеля». А несколько дней подряд, когда Анисим с дворней зарезали поросенка, и мне удалось отвоевать у Антонины, забравшей почти всю тушу на солонину, премного нежнейшей вырезки, мы лакомились жаренным на углях мясом, запивая все это ароматнейшим яблочным сидром, которого в подвалах наряду с винами, наливками, водками и настойками было великое множество. Я осознавал, что впадаю в какую-то зависимость, что я уже не хочу возвращаться в реальность, и единственное, чего мне не хватает, это Алькиной улыбки. Хотя, если уж быть откровенным, я почти не помнил, как выглядела Алька. Портрет на стене с каждым днем становился все более чужим и незнакомым, напоминавшим скорее кого-то другого, но я помнил, что у меня есть жена, даже скучал по ней, каждый день обещая, что поеду и привезу её домой, и что мы будем наслаждаться всей этой благодатью вместе. Вот и теперь я завел об этом разговор.

Анисим насупился:

– Не взыщите, батюшка, только в соседнюю деревню Вам не попасть.

–Почему? – я опешил.

– Мост, батюшка, давеча обвалился. Телега, груженная дровами, по нему ехала, да под тяжестью мост и обвалился. Теперь не проехать.

– Да что же ты сразу не сказал!

– Не гневайтесь, Данила Лексеич, не хотел я вам настроение портить, уж вы как дите малое, последнее время так всему радуетесь!

– Да как же я к жене попаду! Когда пути восстановят?

– Дык, никто не начинал. Уездное начальство друг на друга валит, а мы без приказу не могём.

– Так отдай приказ! – Я рассвирепел, – немедленно пусть чинят, собери мужиков, заплати им…

Обескураженный взгляд Анисима привел меня в чувство – я вспомнил про крепостное право.

– В смысле пообещай, что награжу за быструю и хорошую работу.

– Все исполню, не извольте беспокоиться.

Я сел на ступеньки усадьбы. Сколько дней нужно чтобы восстановить деревянный мост длиной метров в двести и шириной в полсотни метров вручную, без спецтехники. Алька, как ты там сейчас…Алька – и снова странное ощущение: всплывший перед глазами портрет в спальне. Там изображена не Алька – глаза, как мне кажется, её, но не Алька. Я напрягся и попытался вспомнить, как выглядит моя жена – тщетно. Пушистый рыжий одуванчик, плюс глаза с портрета – и все… Профессор предупреждал, что воспоминания о реальности сотрутся, но не до такой же степени! Алька…как же мне вспомнить тебя?

***

Алька пришла в себя. Рядом сидел пожилой полный мужчина в пенсне. Он держал её запястье. Первым желанием было выдернуть руку из его холодных влажных пальцев, но, потом, успокоившись, она поняла – он измеряет ей пульс. Она вспомнила, как это было описано в исторических романах. Было странно и смешно – у людей её времени давно встроены датчики, измеряющие пульс¸ кровяное давление, сахар крови, холестерин, билирубин…да мало что еще – все измерялось автоматически и считывалось с запястья как штрих-код. Голова еще кружилась. Мужчина в пенсне вздохнул и покачал головой: