– На шестой этаж, ваше высокоблагородие, – взял под козырек городовой.

– Высоко жил.

– Так к Богу ближе, – второй городовой усмехнулся в усы.

– Орест Дмитриевич, – Бахтин повернулся к Литвину, – спросите пока зевак, может, что…

– Понял, Александр Петрович.

Лестница была мрачна, грязна и бесконечна. Казалось, что она выходит на небо. Бахтин шел мимо мрачных дверей, на большинстве которых не было номеров. На площадках толпились жадные до сенсации люди. В их однообразной, беспросветной жизни нынешнее происшествие было важным событием.

Городовые стучали сапогами и гремели шашками за спиной. До чего же крутая лестница! Надо же было так нелепо построить дом. Бахтин, отдуваясь, поднялся на верхний этаж. Лестница закончилась. Вот дверь квартиры Фоста, пробитая пулями, распахнутое грязное окно, железный трап, ведущий к чердачному люку.

– Чердака нет, – сказал за спиной Литвин, – там прямо крыша.

– Откуда знаете?

– Был в этом доме.

Внезапно окно затрещало, ухватившись за раму, с крыши вылез чиновник для поручений Борис Ильин.

– Здравствуй, Саша, с приездом.

– Здравствуй, Борис, ты чего там делал?

– Следы там, Саша, преступник по крыше ушел.

– Ты бы рассказал, как было дело.

– Соседка снизу, вдова титулярного советника Скопина, услышала, как над головой шесть раз грохнуло. Она открыла дверь и почувствовала запах пороха. Поднялась наверх, увидела дырки в двери и побежала к дворнику.

– Когда это случилось?

– В полдень.

– Что на крыше?

– Следов особенно нет, но убийца там револьвер перезаряжал.

Ильин вынул руку из кармана, разжал кулак. На ладони лежали шесть медных закопченных гильз. Бахтин взял одну, поднес к глазам.

– Наган-самовзвод офицерского образца. Имеет характерный почерк, капсюль разбит у левого края. Видимо, боек запиленный.

– Не боится нас, – сказал Литвин, – поэтому гильзы и эжектировал.

– А чего бояться-то? – Полковник Савронский, отдуваясь, возник на площадке.

– Ох, жиганьё, жиганьё, – сказал он, разглядывая простреленную дверь. – Это же надо… Понятых, что ли, звать, Александр Петрович?

– Зовите.

На площадке появились какие-то люди и городовой с ломом. Он умело засадил лом под филенку. Нажал. Дверь скрипнула, но не поддалась. Городовой налег еще сильнее. Тот же результат.

– Ты что же это, братец, – сказал Савронский, – силу утратил?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, дверь, видать, дубовая.

– Ишь ты, а, посмотрев на нее, не скажешь.

– Еще бы один лом нужен…

– Где дворник? – рявкнул Савронский.

– Здесь мы, здесь, ваше высокоблагородие, здесь мы, несем.

Дверь крушили в два лома, уже не пытаясь развалить коробку, били прямо в полотно. Дом гудел. Наконец с хрустом вылетел первый замок, но дверь всё равно не поддавалась.

Бахтин отошел к окну. Над крышами Петербурга в голубом мареве плавало солнце. И в свете его даже эти обшарпанные, залатанные крыши казались красивыми. Удивительно жил этот город. То лихорадочно, горячечно, то вновь медлительно-лениво. И Бахтин был частью его жизни, он спешил вместе с городом, а иногда останавливался на мгновение, чтобы через секунду продолжить свой бег. Он достал папиросу, но не закурил, почувствовал некое беспокойство. Какое-то странное чувство, словно что-то силился он вспомнить и не мог. И он начал заново прокручивать в памяти двор, подъезд, лестницу, площадку, дверь, пробитую пулями, Ильина, влезающего в окно… Точно, конечно же, высверк. Он подошел кокну и увидел этот высверк. И сейчас, даже на солнце, он увидал его. Кто-то из дома напротив следил за ними или в подзорную трубу, или в бинокль. Он словно пробежал глазами по длинному ряду окон дома напротив и вновь увидел блеск оптики.

– Литвин, – сказал Бахтин не оборачиваясь.

– Здесь я, – ответил за плечом надзиратель.

– Пятое окно в последнем этаже видишь?

– Понял.

Бахтин обернулся, Литвина уже не было.

Наконец дверь выбили. Городовые в сердцах бросили ломы об пол, и они с плачущим звоном укатились в угол.

– Ну, что ж. – Бахтин подошел к двери и увидел двух новых персонажей сей трагедии: судебного врача Брыкина, следователя судебной палаты статского советника Акулова. Настроение у него сразу испортилось. Он терпеть не мог этого самоуверенного, высокомерного человека. Акулов был одет так, словно приехал не на убийство, а в Английский клуб. Он вообще слыл в городе британофилом и злые языки поговаривали, что он вот уже несколько лет безуспешно пытается выучить английский язык.

– Я войду первым, – безапелляционно изрек он и, брезгливо покосившись на потных городовых, вошел в разбитую дверь.

– Доктор, пожалуйста, сюда, – раздался его голос. Брыкин, подмигнув Бахтину, вошел в квартиру. Все стояли и ждали, и это начало бесить Бахтина. Он подождал еще минуту и вошел в квартиру. Акулова не было, он, видимо, ушел в одну из комнат, рядом с дверьми. Брыкин наклонился над телом убитого.

– Четыре дыры, – врач поднял голову, – как стрелок-то этот сподобился. Видать, большой умелец. Я вам, Александр Петрович, пули после вскрытия отдам. Вы же у нас криминалист.

Из глубины квартиры появился Акулов, недовольно взглянул на Бахтина.

– Ну что, доктор? – Он обращался к Брыкину, подчеркнуто игнорируя Бахтина.

– Что вы имеете в виду?

– Причина смерти.

– Извольте взглянуть.

– Ваше мнение?

– Убит из неизвестного огнестрельного оружия, предположительно из нагана или браунинга.

– Как вы сделали вывод?

«Господи, какой непроходимый дурак, – подумал Бахтин, – неужели опять придется работать с этим напыщенным идиотом».

А тем временем Литвин коротким свистком вызвал дворника. Тот подбежал, топая сапогами.

– Слушаю, ваше благородие.

– Пятое окно в последнем ряду видишь?

– Так точно.

– Кто там проживает?

– Так что господин Гензелли.

– Кто?

– Гензелли, ваше благородие, из цирка господин. Он в цирке «Модерн» на Кронверкском проспекте служил.

– Служил?

– Так точно, теперь он вроде как пострадавший инвалид. С крыши упал.

– Он в каком нумере проживает?

– В шестнадцатом.

– А зовут его как?

– Как обычно, Трушкин Егор Степанович, а Жорж Гензелли это вроде…

– Понятно. – Литвин пошел к подъезду.

– Вас сопроводить? – крикнул в спину дворник. Литвин не ответил и скрылся в парадном. То, что у дома другой владелец, чувствовалось сразу. Лестница была чистой, перила целые, крашеные, двери сияли медью заклепок и ручек.

Литвин был человеком молодым, регулярно посещал занятия гимнастического кружка, где истово обучался английскому боксу, к которому его приохотил Бахтин, поэтому взбежать до последнего этажа ему ничего не стоило. Ему оставался всего один пролет, и тут Литвин услышал какой-то странный скрип и услышал песенку, которую пел кто-то тихо-тихо. Литвин поднялся и увидел человека, сидящего в коляске и натирающего тряпкой дверную ручку.

– Добрый день. – Литвин приподнял котелок.

– Мое почтение, – весело улыбнулся человек в коляске.

– Вы господин Гензелли? – Литвин специально назвал псевдоним, зная, что его собеседнику это будет приятно.

– Это я. Но лучше зовите меня Егор Степанович. С кем имею честь?

– Я из сыскной полиции. – Литвин показал значок.

– Вот это встреча. Впрочем, так и должно было быть.

– Почему?

– Сейчас узнаете. Прошу. – Трушкин распахнул дверь.

Стены коридора были завешаны фотографиями. Виды Петербурга плотно, рамка к рамке, висели на стенах. Особенно много было крыш, шпилей, маковок церквей, солнца, поднимающегося над городом. Некоторые виды Литвин узнавал, ему попадались открытки с этими фотографиями, что-то он встречал в журналах.

– Ушел из цирка, – хозяин проехал на колясочке в комнату, – и вот увлечение свое в профессию обратил.

Вслед за Егором Степановичем Литвин вошел в небольшую комнату, которая, видимо, была гостиной. Со стен на него смотрели глаза. Десятки лиц – мужских, детских, женских – улыбались или хмурились, или печалились на фотографиях. Литвина поразило своей красотой особенно одно женское лицо, но самое удивительное, что оно было ему откуда-то знакомо. Фотографу удивительно точно удалось передать ясные глаза, нимб пушистых волос. Литвин подошел ближе. Конечно, это же фотография актрисы Поливицкой. Еще реалистом Орест Литвин бегал на ее спектакли в Киеве. И он вспомнил киевский вечер, фонари у входа в театр, желтые пятна света на пушистых сугробах, высокая, ясноглазая женщина, садящаяся в легкие санки. Господи, всего несколько лет прошло, а кажется, как давно это было…