– Должен вам сказать напрямоту – не понравится у нас… Такой колхоз, что больше не к нам, а от нас идут… А может, на мое место желаете? С полным удовольствием. Я сам считаю – по ошибке выбран.

– Как так по ошибке?

– Очень просто. Пришел из армии, хотел в другое место устроиться, а тут мать… Плачет, не отпускает: «Пять лет тебя не видела, на кого меня покинуть хочешь? Ужо женишься – наживемся врозь…» Ну, стал работать в колхозе, сперва звеньевым, потом бригадиром, а бригада моя – одни девчата, что ни скажи, из кожи вон лезут, рады угодить. Ну, выходит, моя бригада лучшая, я – лучший бригадир, значит, становись, Спевкин, в председатели. Здесь привычка такая – что ни год, новый председатель. Меняют, как цыган худобу. Скоро и меня сменят, вы подвернетесь – вас поставят… Дело нетрудное: общее собрание – и милости просим…

– Ты на войне был?

– Хм! Всю Украину, пол-Европы на машине изъездил. Военный шофер я по специальности, а в председателях по недоразумению…

– Ты получал на фронте от матери письма?

– П-получал, – не сразу ответил Спевкин на неожиданный вопрос.

– И что тебе писали?

– Ну что писали? Живут да здравствуют, поклоны шлют.

– А как живут, не рассказывали?

– Да особенно не хвалились.

– А ты, когда читал, не думал: мол, жив останусь, погоны сниму, приеду, другие фронтовики вернутся – у них ведь тоже сердце по дому за войну изболится, – расшевелим Лобовище, оживет деревня? Не думал… А я думал и этой минуты всю войну ждал. А кончилась война, я, может быть, ради этой минуты учиться пошел. Вот она, пришла: сидит напротив бывший фронтовик и с веселой усмешечкой песню поет: «У нас плохо, у нас нехорошо, председателей меняем, я случайный человек…» Да-а!.. Скажи-ка лучше: покосы около Медвежьей Канители не затянуло кустарником?

– Косим. Правда, не развернешься, давно бы пора чистить, – поспешно ответил Спевкин. Он был рад – кончился щекотливый разговор, начиналась хозяйственная беседа, это проще.

– А у Фомина оврага?

– И там косим…

– А береза старая – еще дупло выше роста – до сих пор стоит?

– Я что-то не приметил, должно быть, упала.

– Ну, а поле от Татарского Лбища с Игнатовским запахали в одно? Там, помню, шиповника росло – не продерешься, в иное лето, что розовая пана, – все кусты в цветах.

– Поля-то давно запахали, а шиповника и в других местах хватает, такой куст – мусор на земле.

Долго расспрашивал Роднев и, как казалось Спевкину, расспрашивал о пустяках, даже старую колоду, что лежит у Пашкова родника, вспомнил.

– Давненько не бывал, – вздохнул Роднев. – Все на каникулы хотел вырваться, Лобовище посмотреть, да не мог – зимой учился, а летом работал. Всяко приходилось, иногда и из кулька в рогожку перевертываться… А что-то я тебя, Спевкин, не припомню, вроде не жил ты в нашей деревне?

– Ну как же… Вас-то я сразу узнал. Только не с руки первому в знакомцы навязываться. Митька Спевкин, Дмитрия Егоровича сын… Мы не лобовищенские, из Починка мы. Еще Солнышком меня ребята дразнили, рыжий потому что…

– А-а, Солнышко… Обожди, обожди, это не ты Игната Вороненкова на свадьбе переплясал?

– Бывало… многих переплясывал.

– И еще помню – Федот Неспанов тебя в проруби выкупал; ты в его мордах рыбу проверял.

– Не помню… дело-то ребячье…

Оставшись один, Спевкин выдвинул ящик стола, собрал в щепоть рассыпанную махорку, закурил, задумчиво глядя в окно.

Тощая березка нависла над пыльной дорогой, за темными с прозеленью крышами домов – синий лес. Бывал он уже и на Дону, был и на Украине, в Венгрии, на Карпатах, везде есть синие леса, да не те, не лобовищенские…

Пошли по деревне о вернувшемся после долгой отлучки Родневе разговоры да пересуды. Тетке его, Настасье Петровне, некогда было приложить руки к хозяйству, весь день пришлось принимать соседок. Тем, у кого были дочки на выданье, она говорила, что племянник и со старшими обходителен, и учен, одних только книг полон чемодан привез, и уж в колхозе оставаться ему не с руки, такому и при большом начальстве место приготовлено. А тем, у кого дочек на выданье не было, Настасья Петровна жаловалась:

– Ох, матушки мои, ведь не в чужой дом приехал, а к тетке родной… У крыльца приступок весь сгнил, подле баньки плетень завалился; вестимо, без мужика и дом сирота. А он хоть бы гвоздь где вбил. Ушел с утра – и поминай как звали… Нехозяйственный, матушки мои, нехозяйственный!

Василий действительно весь день не появлялся дома, ходил по полям, встречался со знакомыми. Одногодки Василия – кто убит, кто, отвоевав, обжился в чужих краях. А молодежь, вроде Спевкина, какие же ему приятели, – он уходил в армию, а они в свайку играли, за пескарями охотились в Важенке.

А Спевкин вечером рассказывал о встрече с Родневым другу своему, заведующему молочной фермой Степану Груздеву:

– Этот вспоминал Лобовище не по разу на день, – березы наперечет помнит. Совестно, брякнул я ему сглупу, теперь думать будет – Дмитрию Спевкину своя деревня хуже злой мачехи. Знаешь, Степа, вот бы не меня, а его председателем-то поставить. А то и сверху, из района, шпыняют, и снизу колхозники зудят. Этот наладит, все будут довольны. А? Как ты думаешь? Общее бы собрание на недельке?

Груздев, отведя взгляд в угол, как всегда, долго-долго думал, поглаживая усы. Казалось бы, после такого раздумья он должен обязательно сказать что-то значительное, ясное, твердое, но Груздев лишь осторожно буркнул:

– Поживем – увидим…

День, насыщенный событиями и впечатлениями, пролетает быстро, но зато потом, в воспоминаниях, он кажется огромным.

День бездарный (если, к примеру, проваляться с утра до вечера на диване) тянется с год, а станешь вспоминать – пустое место, словно его и не было.

Мы жили в путешествии насыщенными днями, и теперь, когда прошло время, кажется, что поход длился не сорок дней, а гораздо, гораздо дольше.

Рано утром, позавтракав молоком с хлебом и яйцами всмятку (это была наша обыкновенная еда и в завтрак, и в обед, и в ужин), пошли искать председателя колхоза.

Возле его избы, в зеленой травке, паслось десятка два хорошеньких желтых цыплят, может быть, цыплята запомнились потому, что председатель пил чай и мы четверть часа ждали его на завалинке. Потом он вышел. Это был мужчина лет тридцати восьми, безусый и безбородый, с розовым лицом. Из-под верхней губы выглядывала как бы еще одна губа, особенно когда он улыбался. Председатель оказался словоохотливым человеком.

– Ну что ж вам рассказать? Я ведь недавно председательствую – второй год. Колхоз был объединенный, дела в нем шли очень плохо. Вы это знаете: ошибки, культ личности и прочее. Колхозники получали на трудодень сущие пустяки, вот они и разбегались в города, конкретно в Покров, Орехово-Зуево, Ногинск… А кому некуда было бежать, жили грибами, ягодами, картофелем с усадьбы. На колхозную работу не шли. Земля долгие годы не видела навоза. Скот весь содержался в соседней деревне. Там скотный двор до крыши навозом оброс, а земля истощилась. Коровы давали по четыреста литров в год, то есть курам на смех… Потом начались крутые меры по подъему деревни. Это вы тоже знаете. Тут нужно главное выделить. А главное, на мой взгляд, изменение налоговой политики – раз, повышение заготовительных цен – два, скощение долгов и ссуды колхозникам – три. Взять те же заготовительные цены. Восемь рублей давало государство колхозу за центнер хлеба. А сейчас как-никак двадцать рубликов. В прошлый год колхоз разъединили, и правильно сделали. Потому что задача объединения – создать большие поля здесь, в нашей полосе, все равно не удается: там овражек, там буеражек, там лесок, там рощица. А руководить хуже – все далеко, все не под руками. При разъединении поступили с Головином несправедливо: выделили нам самых плохих коров, самых старых кур, самых тощих свиней. Поджарые бегали, как собаки.