– Черт. Старший брат Роббана. Это он охранник.

– Я разберусь.

– Клик. Так его прозвали: Клик с дубинкой. Клик с большой рацией. Блин, он же тебя знает!

– Я и с этим разберусь.

Феликс долго смотрит на охранника, на старшего брата Роббана.

Если Лео рванет сумку к себе… Если он попытается вырвать сумку, Клик его догонит. В два-три шага.

– Не выйдет. Лео! Знаешь, как быстро Клик бегает? А если он и не добежит… он тебя узнает.

– Я ему ни за что не дамся.

– Откуда ты знаешь, придурок?! С чего такая уверенность?

– Я же сказал – разберусь. Сказал? Маскарад. Вот что там будет. Не успеют сообразить, в чем дело, как уже пойдут по ложному следу.

Охранник, кажется, увеличился в размерах. Или же Феликс просто видит только форму, дубинку и рацию. А Лео, кажется, вообще его не видит.

– Я хочу домой.

– Еще немного.

– Лео, пошли. Охранник. Брат Роббана. И…

– Еще чуть-чуть.

Феликс тянет Лео за рукав куртки.

– Ты сейчас точно как… тогда! Когда ты…

Опять тянет.

– …дрался с Кекконеном. Когда ты взял папин нож. Когда ты никого не слушал, будто был не со мной. Будто был только сам с собой.

Феликс встает и идет прочь. Вскоре он слышит шаги. Лео бежит следом.

– Феликс… ну постой!

Наконец он догоняет Феликса, и оба идут рядом, бок о бок.

– Ты должен быть со мной.

– Вот уж нет.

– Это же ты будешь отвлекать охранника!

– Ты что, не понял? Я не хочу участвовать в твоем хайсте! Не собираюсь!

Лео хватает младшего брата – не жестко, а по-дружески – за плечи, и оба останавливаются. Лео улыбается, даже смеется, так знакомо.

– Феликс! Мы с тобой горы свернем. Нам только надо держаться вместе. И вместе мы уведем Клика с поля боя. Отвлекающий маневр. Так это называется. Этот дурак и не поймет ничего.

– Я не хочу. Не хочу. Не хочу.

– Послушай, я все продумал, тебе…

Феликс отворачивается, зажимает уши, снова идет вперед. Лео – за ним.

– …не надо бояться. Ни капли. Эта площадь – наша. Видишь…

И он указывает – всей рукой.

– …ту бронзовую дуру на краю площади, между скамейками? Видишь, Феликс? Эта статуя – мы, когда все будет сделано! Мы будем стоять там и сверкать.

Феликс крепче прижимает ладони к ушам.

– А самое лучшее знаешь что, Феликс? Что одним разом – все. Тридцать или даже сорок тысячных бумажек. За один раз.

Лео искоса глядит на Феликса – тот, кажется, не слушает, продолжает идти. Каждый раз одно и то же – если Феликс что-то решил, так уж решил.

Пора применить другую тактику.

Наверное, он… поторопился. Наверное. Ведь столько всякого произошло; наверное, надо сначала все подготовить.

Соцтетка. Легавый. Список дежурных. Кровь. Арест. Другая семья.

День, в котором слишком много слов; он не ожидал, что их придется растолковывать кому-то, кто зажал уши. Слова, которые – если их попытаться понять – все вместе означают «очень долго».

«Очень долго» для трех братьев, которые остались в квартире одни.

«Очень долго» для мамы, которая будет лежать на больничной койке и лечиться. И значит, Феликс станет еще тревожнее, еще печальнее.

Но также «очень долго» для папы, который будет сидеть в тюремной камере – и значит, Феликс станет спокойнее.

А Лео нужен младший брат – для того, чтобы исполнить задуманное.

Метров через двести его приветствовал небольшой щит. Установленный на двух металлических прутьях, он настойчиво указывал налево.

«Исправительное учреждение, 2 км».

Притормозить, повернуть. Он откинулся на продавленном, слишком мягком водительском сиденье; вдавившемуся в него тяжелому телу оно показалось бездонным.

Изменение маршрута.

Когда бежать дальше невозможно. Когда ты заплутал по дороге к дому и даже не знаешь, где он.

Рано или поздно двигаться дальше ты сможешь, только изменив маршрут – в этом он был крепко уверен.

А это извилистое ответвление дороги, по которому он сейчас ехал, совершенно точно закончится стеной в семь метров высотой. Толстый бетон, который так долго не выпускал его, этим утром должен обернуться следующим этапом их общей жизни.

Он остановил машину подальше на гостевой парковке и опустил окошко, чтобы впустить свежий воздух. Мало. Ему хотелось большего; он распахнул переднюю дверцу и выставил левую ногу; штанина вычищенных в химчистке плотных костюмных брюк хлопала на легком апрельском ветру, свеженачищенный ботинок постукивал по сухому асфальту.

Назойливая музыка пробивалась из заикающегося автомобильного динамика с провисшими проводами; он наклонился к приборной доске и выключил радио. Медленно и тяжело дыша, зажмурился, и искры под веками наконец пропали. И правда: где, если не среди этого покоя, он мог послушать щебет птиц на опушке, начинавшейся там, где кончалась стена.

08.22.

Осталось тридцать восемь минут.

В этой развалюхе многое дышит на ладан, но часам доверять можно.

И время, которое в другие дни преследовало, беспокоило и сбивало в толку, сегодня было во главе всего – он даже решился приехать заблаговременно. Заблаговременно? Ну и словцо. Благое время – 09.00, третье апреля. Самое главное время за много, много лет.

Солнце ранней весны светило с каждой минутой все ярче, заставляя одинокую машину в сорока километрах к северу от Стокгольма отбрасывать резкую тень. Свет пробивался сквозь немытые окна, сквозь пленку. Иван опустил щиток и взглянул на стену с колючей проволокой. Исправительное учреждение Эстерокер. В таких тюрьмах отбывают остаток срока особо опасные преступники.

Чем дольше он глазел на стену, тем отчетливее осознавал: и правда – ну и мерзость. Бесконечно длинная поверхность, серая со всех сторон, кроме фасада, выкрашенного ярко-красным. Как будто это обрадует посетителя. Наплевать ему на цвет. Железные ворота – вот что действительно имеет значение, ведь через них выйдет его старший сын. Заключенный начинает принимать решения в ту минуту, когда делает свой первый шаг на свободе, а не сидя там, за стеной, ибо когда сидишь взаперти, мыслить ясно невозможно. Сам он в тюрьме пил мезгу, отдававшую дрожжами и мочой: апельсиновый сок с гнилыми яблоками и черствым хлебом, месиво сбраживалось за батареей. Но когда он два года назад сделал свой первый шаг на свободе, то принял решение. Больше ни капли. И сдержал данное себе обещание. Без всяких там чудо-методик и дурацких встреч, где сидят в кружок, взявшись за ручки, и распевают хором.

Тюремщики лишили свободы Ивана Дувняка, но не то, что у него внутри. И если сумел измениться отец, то сумеет и сын. И это вот-вот произойдет. Как только Лео откроет железную дверь в красной стене. Папе не повезло, когда сын был маленьким. Но у них получится теперь, когда они оба – взрослые.

Звук мотора. С идущей под уклон, петляющей боковой дороги.

Звук едва-едва перекрывает птичий щебет, скорее даже смешивается с ним. Что-то маленькое, японское. Не вполне новая, но вполне голубая и вполне чистая. Окна, в которые можно смотреть без того, чтобы солнце резало глаза. Машина остановилась на другом конце парковки; вглядевшись, он различил на переднем сиденье женщину и мужчину. Тоже посетители, тоже с нетерпением ждут кого-то, кто сейчас выйдет на свободу – их обычно выпускают в это время. Его-то никто не ждал – две последние стервятницы даже не матери трем его сыновьям.

У женщины на пассажирском сиденье был на голове шарф, голубой в белый горошек. Солнечные очки. Вроде бы, пальто. Силуэт на водительском сиденье казался темным, мужчине бы подстричься, волосы длинноваты – сейчас у многих так.

Часы на приборной доске. 08.33. Осталось двадцать семь минут.

Благое время.

Иван запустил пятерню в волосы, растопырил пальцы гребнем, покосился в зеркало заднего вида. Он не старался выглядеть хорошо, но то, что началось внутри него, перемена, наверняка угадывается по его внешнему виду.