Я прошел мимо него, положил ключи и бирку с именем на прилавок и вышел через главный вход.

Я сбежал в Чапел-Хилл, чтобы повидаться со старыми знакомыми, которым удалось остаться в университете – пусть это и была дополнительная шестилетняя программа. Ночью на вечеринке в братстве я познакомился с Пэм Смит. Я только что вернулся с «пивного забега» – каким бы «утрескавшимся» я ни был, я почти всегда успевал добежать до магазина «Happy Store» и купить упаковку из двенадцати банок в самый последний момент. Пэм подошла ко мне, робко улыбаясь, словно уже знала какую-то мою тайну. Она попросила пива, а я обрадовался, что можно поделиться с ней своими запасами. Пэм стояла передо мной – стройная, с каштановыми волосами до плеч и ясными глазами даже в два часа ночи. Короткие шорты нисколько не скрывали загорелые спортивные ноги. Я открыл зашипевшую банку и протянул ей. Когда она поднесла свою руку, я почуял легкий цветочный аромат – приятный, но не слишком навязчивый.

Она сказала, что собирается год поработать, чтобы заплатить за последний курс обучения в университете и получить степень по биологии. Я сказал, что нахожусь «временно в поисках работы». Пэм родилась в Области залива Сан-Франциско, но вскоре ее родители переехали в Северную Каролину, и она с детства мечтала поступить в местный университет. Следующие несколько дней мы провели вместе. Она от души смеялась над моими шуточками о местных жителях – «дегтярных пятках», как их называли. Ее бабушка жила в Сан-Франциско, и Пэм иногда ее навещала. Я сказал, что она может навестить и меня, когда в следующий раз поедет на запад.

Примерно через неделю после моего возвращения в Калифорнию Пэм позвонила, сообщила, что купила билет на самолет, и сказала, что хочет встретиться со мной. Я удивился и обрадовался.

Некоторое время Пэм жила у меня, в моей крохотной однокомнатной квартире в Кармеле. Однажды вечером мы отправились в бар «Джек Лондон», где я был постоянным посетителем и бармен достаточно хорошо меня знал, чтобы не выгонять за то, что я торчу на табурете за стойкой гораздо дольше, чем следовало бы. Мы ели рыбу с картошкой и пили «Шардоне» из округа Монтерей. Мне хотелось заказать больше вина, но я сдерживался. После ужина, взявшись за руки, мы ходили босиком по холодному песку на пляже Кармел-бич. Мы восхищались большими роскошными домами, нависавшими над скалами и водой, и представляли, каково это – просыпаться каждое утро и видеть перед собой такую красоту. Наши отношения казались такими нормальными и прочными, какие редко бывали у меня в жизни. Мне всегда казалось, будто я свисаю на тонкой нити и все в моей жизни хрупко и нестабильно. Поэтому мне было приятно, что мной заинтересовалась такая совершенно нормальная девушка.

Примерно через неделю Пэм дала мне понять, что я ей очень нравлюсь. Я влюбился в нее – в основном потому, что она полюбила меня. После прожитых мною лет это казалось довольно шатким основанием для серьезных отношений. Но тогда я многого не понимал. Мне просто хотелось быть рядом с тем, кто хочет видеть меня.

Мы провели вместе десять дней и решили поехать в Атланту. Моя мать пригласила нас пожить с ней, пока мы не подыщем собственное жилье. К тому времени они с Коуком расстались и она жила с подругой Джули. Меня нисколько не шокировало признание матери в том, что она лесбиянка. Я догадывался, что женщины, часто зависавшие у нас в доме, были не просто ее знакомыми. К тому же, насколько я себя помню, мама всегда писала пьесы о гей-сообществах. Ее пьеса «Уоррен», посвященная Уоррену Джонстону, ее другу, умершему от СПИДа в 1984 году, стала одним из первых произведений в мире, затрагивающих эту болезнь.

Пэм устроилась на работу в генетическую научно-исследовательскую лабораторию Университета Эмори. Я стал продавать абонементы на посещение фитнес-залов «Бэлли». Мать с Джули выпивали почти столько же, сколько и я, поэтому мы часто засиживались по ночам на кухне, обсуждая театр, искусство и эпидемию СПИДа. Я был рад, что мама счастлива, влюблена и в восторге от того, что, пусть и временно, я снова живу с ней под одной крышей. Я отнесся к своей работе серьезно, и через какое-то время мы с Пэм смогли позволить себе собственное жилье. Но деньги для меня всегда были дурным знаком.

Я снова начал уходить в загулы, исчезая иногда на несколько дней, а затем возвращался и, преисполненный раскаяния, просил у Пэм прощения. Говорил, что это в самый последний раз и больше не повторится. «Всё, кончено», – заявлял я и в такие моменты искренне верил, что говорю правду. А потом во мне опять возникала пустота, требующая заполнения.

Однажды вечером, когда Пэм легла спать, я выскользнул из дома и пошел в бар, расположенный ниже по улице. Я знал, что бармен продает кокаин, и собирался выпить парочку бокалов пива, вынюхать дорожку, а потом вернуться домой. Однако вместо этого следующие двое суток я переходил из одного заведения в другое, не переставая пить и нюхать кокаин. Когда у меня закончились деньги, я, пошатываясь, добрел до нашего дома. Руки у меня тряслись, от меня плохо пахло, я жутко хотел есть и пребывал в раскаянии. Я обрадовался, когда увидел, что Пэм нет дома.

Я прошел на кухню, пошарил в ящиках, нашел пачку печенья «Ahoy!» и съел его, запивая молоком. Потом разорвал упаковку сухого завтрака с колечками и принялся пригоршней засовывать их в рот, рассыпая по столу и полу. Тут я услышал, как открывается входная дверь и в дом входят Пэм с моей матерью.

В панике я побежал в ванную. Мне не хотелось, чтобы мать увидела, в каком я состоянии. Она не знала, насколько я опустился. Я открыл воду, скинул одежду и вошел в душ, надеясь, что горячая вода остановит дрожь и успокоит бешено колотящееся сердце. Тогда я хотел только одного – чтобы этот кошмар как можно быстрее закончился.

– Чарли! – крикнула Пэм через закрытую дверь.

– С тобой все в порядке? – услышал я голос матери.

Ни о каком порядке не было и речи. Я ненавидел себя за то, что поступаю так с людьми, любящими меня, и за то, что мне опять придется врать Пэм. Впереди я не видел ни малейшего проблеска света.

Размахнувшись, я ударил по стеклянной стенке душа. Она рассыпалась на мелкие осколки, разлетевшиеся повсюду. С моего кулака потекла кровь. Я соскользнул вниз по стене, рыдая. Своим телом я закрыл сток, и вода разлилась по всему покрытому плиткой полу, окрашиваясь в красный цвет. Пэм с матерью ворвались внутрь. Пэм плакала, а мама прикрывала рукой рот; глаза ее были широко раскрыты от страха.

Каким-то образом им удалось вытащить меня из душа и уложить в кровать. Через несколько часов я проснулся; на руках, ногах и над правым глазом у меня были повязки. Я услышал, как Пэм с матерью тихо переговариваются на кухне. Среди нескольких слов, которые я различил, были «зависимость», «необходима помощь» и «опасно». Мне не хотелось этого слышать, поэтому я снова задремал.

Неделю-другую я держался, но потом снова съехал с рельсов. После трехдневного загула я приполз домой и увидел, как Пэм собирает вещи.

– Ты что задумала?

– Не могу больше так жить, Чарли.

– Извини. Прости меня. Клянусь, это в последний раз. Я завязал, обещаю.

– Я ухожу.

– Не надо, не уходи. Я исправлюсь. Но я не смогу исправиться один. Пожалуйста, останься.

Пэм посмотрела на меня и вздохнула:

– Ничего не изменится.

– Нет, изменится. Я изменюсь. Только останься со мной.

– Зачем? Чтобы смотреть, как ты себя губишь?

– Останься. Выходи за меня, – выпалил я. – Пожалуйста. Давай поженимся.

Мама с Джули объявили, что перед свадьбой все гости должны принести подарки. В приглашениях было написано, что это «барная презентация» и что подарки должны представлять собой самые лучшие алкогольные напитки. Идеально. Как раз то, что нужно, чтобы начать новую жизнь. Само бракосочетание прошло без особого размаха в городке Уивервилл в Северной Каролине, где жила Пэм. Это был единственный на моей памяти случай, когда собрались вместе мама с Коуком и папа с Молли. Мне нравилось смотреть на эту компанию, хотя мы никогда не были большой счастливой семьей в традиционном смысле. Чтобы успокоить нервы, я выпил немного пива, но понимал, что нужно сдерживаться и показать своим родным, близким и Пэм, что я готов жениться.