Воспоминания возвращаются ко мне не так быстро, как позволяет предположить мой бодрый тон. Кохрэйн. Кохрэйн. Потливый, чуть заторможенный, хотя ему хорошо давалась математика. Одежда с чужого плеча. Он не был мишенью для насмешек, просто ребята его сторонились.

— Да неплохо. Работаю бухгалтером, недалеко отсюда, в Эшленде.

— Да? Хорошая работа?

— Ничего, справляюсь. — Нотка гордости в голосе. Мы с ним, сами того не желая, начинаем играть в старинную игру «кто круче», как водится у давних знакомых. — А ты, я слышал, полицейским стал.

— Работал в ФБР. Три года назад ушел, теперь частный детектив, — говорю я, стараясь, чтобы это не выглядело вызовом, предъявлением козырного туза.

— Приехал из-за убийства медсестры? Жуткая история.

— Шериф Тауншенд попросил помочь ему. Здесь, наверное, шуму было! Не помню, чтобы в мое время в городе хоть кого-то убили.

Мэтт кивает. Затем лицо его меняется — у него новая идея.

— Что ты делаешь вечером? — спрашивает он.

— Собираюсь вселиться в отель и поесть, других планов нет. Ну, может, запишу кое-что для памяти.

— Слушай, а не хочешь ли пропустить по рюмочке со мной и моей женой? Ты ведь помнишь Рону? В школе она носила фамилию Гарде.

Приходится мне мысленно признать свое поражение. Конечно, Мэтт — бухгалтер, так и не сумевший выбраться из захолустного городишки. И все же именно он женился на Роне Гарде, моей школьной возлюбленной.

— Отлично, — говорю я. — Когда и где?

— В «Лесопилке», в половине восьмого — ты как?

— Идет, там и увидимся.

Мэтт машет мне на прощание рукой, а я снова возвращаюсь к машине, закуриваю, чтобы приглушить чувство поражения. Интересно, есть ли у Мэтта с Роной дети? Я забираюсь в гостеприимное нутро «корвета», и запахи бензина, застарелого табачного дыма и кожи отгоняют эти мысли. И еду в отель.

«Краухерст-Лодж» был отелем почти столько же времени, сколько простояло его здание, построенное в 1920-х годах, — неоготический стиль — высокие окна и декоративная лепнина на выступах и карнизах. Его облицованный белым известняком фасад светится в сумерках. Два неотличимых в темноте улыбающихся мозаичных лица смотрят на меня сверху вниз, пока я ставлю машину, они похожи на сложенные из зеленых и терракотовых плиточек лица цирковых клоунов.

Двойные наружные двери с матовыми стеклами ведут на веранду, по стенам которой висят старые афиши — некоторые из них практически антикварные. С веранды в дом ведет другая дверь, солидная, из почерневшего от времени дерева, с дверным железным молотком, изображающим голову рычащего… не знаю кого. Я толкаю ее и вхожу в залитый светом вестибюль, оформленный в том же неоготическом стиле.

— Да? — вопросительно произносит, выходя из двери за стойкой, старик в выцветшем кардигане.

— Я Алекс Рурк, шериф Тауншенд снял здесь номер для меня.

Моему голосу вторит легкое эхо, а голосу старика — нет, возможно, все дело в разнице тембров.

— Хм. — Старик открывает учетную книгу, которая выглядит его ровесницей, листает ее, добирается до последних записей, водит пальцем по строчкам. — А, ну да, мистер Рурк. Комната четырнадцать, наверху лестницы. Распишитесь вот здесь, пожалуйста. Какой-нибудь багаж у вас имеется?

— Нет, — отвечаю я, ставя подпись. — Так, значит, наверху лестницы?

— Первая справа, — говорит он и протягивает мне брелок с двумя ключами. Один из них, судя по его виду, отпирает парадную дверь. — Завтрак с семи до девяти, ужин с шести до восьми тридцати, но его нужно заказывать.

Я благодарю его и поднимаюсь в свой номер. В отеле мертвая тишина. Я отпираю дверь номера, вхожу в маленькую, но чистую и опрятную комнату с односпальной кроватью, телевизором, туалетным столиком и стенным шкафом. На столике стоит телефонный аппарат. Еще имеется дверь, ведущая в туалет и душ.

Я заказываю по телефону еду — номер единственного в городке заведения, которое готовит пиццу навынос, я заметил на веранде, — потом быстро принимаю душ и переодеваюсь. Едва я включаю телевизор, в номере раздается звонок — судя по всему, прибыл доставщик пиццы. И действительно, выглянув в окно, я вижу перед входом в гостиницу его мотоцикл. Я собираюсь отвернуться от окна, но неожиданно замечаю человека, стоящего в сумраке под деревьями возле парковки. Разглядеть его как следует мне не удается — виден только смутный силуэт с беловатым пятном вместо лица. Я вглядываюсь пристальнее — человек стоит неподвижно. А потом я моргаю, и он исчезает.

Я спускаюсь вниз, забираю пиццу. От теплой коробки, которую я держу в руках, исходят ароматы расплавленного сыра, помидоров, базилика. Парковка отеля пуста, если не считать моей машины и мотоцикла рассыльного. В отеле по-прежнему тихо. Похоже, я единственный его постоялец.

Покончив с пиццей — хорошей, особенно если учесть, что Уинтерс-Энд — это все-таки не Маленькая Италия, — я надеваю куртку и отправляюсь в «Лесопилку», один из двух баров городка. Уинтерс-Энд оказывается вовсе не безмолвным, в нем присутствует тихая, но нервозность, подчеркиваемая шелестом деревьев и бормотанием телевизоров, чьи экраны светятся за окнами домов. Жизнь спряталась на ночь за этими дверями.

Я толкаю дверь «Лесопилки», неприметного здания с несколькими окнами, и меня сразу же окутывает негромкий гул субботнего вечера. Откуда-то из глубины бара доносится тихий перестук бильярдных шаров, вполсилы играет музыкальный автомат. Люди разговаривают, общаются. Все путем. Мэтт сидит за столиком у стены, с ним женщина, которая смотрит в сторону. Черные волосы до плеч, фиалковый свитер — вот и все, что я успеваю разглядеть. Мэтт машет мне рукой, я направляюсь к столику.

— Алекс! — восклицает Мэтт, когда я подхожу. — Ты ведь знаком с Роной. Посмотри, — обращается он к ней, — совершенно не изменился. Как я и говорил.

— Как поживаешь, Алекс? — спрашивает она. — Давно не виделись.

— Слишком давно.

— Выпивка за мной, — сообщает Мэтт. — Кому что?

— Пиво, спасибо.

— Ром с кока-колой, — говорит Рона.

Мэтт отходит к бару, предоставляя мне возможность приглядеться к моей давней возлюбленной. Она почти не постарела, едва наметившиеся лучики морщинок возле глаз — вот и все свидетельства возраста. Темные брови по-прежнему тонкие и все так же изгибаются над темно-карими глазами, сменившими, впрочем, былую живость на вялость — знак смирения перед жизнью, быть может. Я знал ее дерзкой капитаншей команды футбольных болельщиц, уверенной в себе, всегда готовой язвительно одернуть каждого, кто, как ей казалось, чересчур зарывался. И какая же удивительная нежность таилась за этим показным фасадом!

— Ну как ты? — спрашиваю я. — У Мэтта дела, похоже, идут хорошо.

— Да, — кивает она. — Я преподаю английский и литературу в начальной школе. А ты чем после школы занимался?

— Учился в университете, потом служил в ФБР. Теперь работаю у старого фэбээровского знакомого в Бостоне.

— Как родители? Я их после выпускного вечера ни разу не видела.

— Погибли в аварии три с половиной года назад.

— О господи, Алекс, прости, — говорит она.

— Да ничего, дело уже давнее. — Я вытаскиваю сигарету, закуриваю, потом спохватываюсь: — Извини, мне следовало спросить, как ты относишься к табачному дыму. Я, видишь ли, обзавелся за эти годы дурными привычками.

— Мне дым не мешает.

Возвращается Мэтт с напитками. Себе он взял, судя по виду жидкости, виски с лимонным соком.

— Ну что? — спрашивает он. — Наверстываете упущенное?

— Рона говорит, что стала учительницей, — отвечаю я, стараясь не выглядеть вруном. — Кто бы мог подумать?

Мы смеемся, все трое.

— Интересно, как она будет управляться с Сетом, когда он пойдет в школу, — говорит Мэтт.

— С Сетом?

— Наш сын. — Рона смотрит на Мэтта так, точно ей пришлось только что поделиться со мной какой-то их общей тайной. — Ему пять лет. А ты, Алекс? Женат? Дети?

— Держал одно время кота.

Мы снова смеемся. Я вижу, они немного смущаются, мало ли, вдруг для меня это больная тема. И, отпив пива, решаю подкинуть им еще кое-какие сведения.