– Капеллана? Он был…

– Да, служителем Господа. Когда-то эта деревня была его приходом. Он стал капелланом в 38-м Валлийском батальоне. Частная инициатива. Тогда таких было много. Он пошел добровольцем в 1915-м, вслед за двумя младшими братьями. Он их очень любил и думал, что сумеет о них позаботиться.

Эдит вздохнула и подняла брови, аккуратно нарисованные на ее алебастровом лбу.

– Гарольд, самый младший, пал в Мамецком лесу. В 1916-м. Вскоре после прибытия. Это было одно из сражений на Сомме. Потом их батальон участвовал в третьей битве на Ипре, и Льюис погиб при Пилкеме через год после Гарольда. Бедняжку Льюиса отравили газами.

И эти крысы в грязи были исцелением Мейсона – или скрупулезным продолжением кошмара. Кэтрин вновь уставилась на то, что она поначалу приняла за маленьких человечков, настолько правдоподобны были их позы на задних лапах, настолько одушевленными и человеческими были гримасы ужаса, боли, страха и отчаяния, так убедительны их военные формы, оружие и страдания на земле, что в течение нескольких секунд она не сомневалась, что смотрит на толпу крохотных людей, завязших в одном из внутренних кругов ада.

Черный пейзаж сам по себе был настолько убедителен – сырой, вздыбленный и бесцветный, – что Кэтрин казалось, будто она чувствует его запах сквозь стекло. Стенки диорамы были окрашены с фотографической точностью, продолжая словно уходящую в бесконечность во всех направлениях картину окопов, рваной проволоки, взрывов снарядов, воронок от мин, густого дыма и разнесенных в щепки деревьев.

И еще – она не видела Эдит такой воодушевленной. Маска колючей враждебности, которую она донесла до порога этой комнаты, казалось, растворилась, как только появилась возможность порассуждать о ее дяде – человеке, нежно лелеемом ее долгой памятью.

– После того как убили Льюиса, дядю списали по инвалидности из-за брюшного тифа и дизентерии. Какое-то время он страдал от обоих недугов одновременно. Мама говорила, что в первый раз домой его привел не тиф, а разбитое сердце. И он мог бы пересидеть войну дома, но вернулся в свою роту и на передовую, едва немного оправился. Чтобы продолжить службу. Когда я достаточно выросла и смогла понять, мама сказала мне, что он был преисполнен решимости погибнуть на фронте, чтобы вновь оказаться рядом с братьями.

– Но, милочка, судьбе было угодно оставить его в живых. В 1918-м он опять вернулся домой, на сей раз с раной. В битве при Камбре. Когда его батальон захватил Вийер-Утре, дядя получил тяжелейшее ранение в голову шрапнелью. Рана изуродовала его. Но, возможно, спасла жизнь.

– Я не знала. – Кэтрин сглотнула комок эмоций, подкативший к горлу. – Это… – она не знала, что сказать. – Это страшная и печальная история. – Она чувствовала себя странно: здесь, в Красном Доме, рассказ Эдит воспринимался как свежие новости. – Мне так жаль.

– Разве такое можно забыть? Дядя считал, что нельзя. Он себе этого позволить не мог. После войны он жил здесь затворником со своей сестрой Виолеттой, моей матерью. Она вернула его в мир. Потому что им предстояла работа. Они все делали вместе. Я полагаю, вам нужно составить перечень всего этого?

– Да.

– Разделять диораму нельзя. Таково наше единственное условие. Она должна остаться целостной.

– Разумеется. Да и кто бы мог помыслить о таком?

Но Кэтрин знала, что многие вполне могли бы. Если не найдется покупателя, который сможет дать настоящую цену за всю работу, каждую из десяти секций придется продавать по отдельности. А то и более мелкими частями. Диорама была великолепна, но в то же время ужасна, и Кэтрин не могла представить себе кого-то, кто захотел бы подолгу любоваться ею. Возможно, заинтересуется какой-нибудь музей, а лучше бы – художественная галерея. Потому что это было именно искусство, настоящее искусство. Эдит права – М. Г. Мейсон был художником. И великим, он потряс ее до глубины души. Ей казалось, что она могла бы простоять в этой комнате весь день и все равно не разглядеть и половины деталей под стеклянным колпаком.

– Пора посмотреть еще одну. И на сегодня будет достаточно.

– А есть еще одна?

– Еще четыре.

«Нельзя это продавать! – захотелось крикнуть Кэтрин. – Это надо выставить на всеобщее обозрение». В противном случае, аукционный каталог останется единственным свидетельством существования полного собрания М. Г. Мейсона, а его работы могут расползтись по всему миру, так что никто и никогда не сможет собрать их снова. И это после того, как они более полувека простояли, никем не потревоженные, в Красном Доме.

– Я… Просто не верится.

В следующей комнате ее ждала газовая атака. Казалось, создатель диорамы вложил весь свой гнев, горе и терзания, связанные со смертью молодого Льюиса, в сотню крыс, одетых в перепачканное хаки. Крысы катались, задыхались, лягались, истекали кровью в соединительной траншее, а повсюду вокруг их позиции воздух, пропитанный зловонными парами, сверкал разрывами снарядов.

Пейзаж повторял предыдущий – тусклый, мрачный, бесконечный, взбаламученный мощными брызгами взрывов; недвижный и болотистый в омерзительных ямках и словно взболтанный в других местах, где с черных небес волнами падала грязь. А умирающие крысы с налитыми кровью глазами вязли, тонули, поглощались трясиной. Кэтрин пришлось отвернуться от двух слепых несчастных существ, вцепившихся друг в друга и задравших мохнатые шеи в надежде вдохнуть свежего воздуха среди рощицы побитых, голых деревьев. Выражения их морд были непостижимым образом абсолютно человеческими.

– Трудно поверить, что это не кусочек Западного фронта, перенесенного домой в коробке. Хотя это так и есть, в определенном смысле. В сознании дяди. Но декорации изготовила мама. Грязь, жидкая и сухая, – это гипс и мешковина. Для полноты иллюзии все натянуто на проволочный каркас и покрашено.

– Они были здесь. Все это время… – «В темноте», хотела добавить Кэтрин.

– С кончины дяди ничего в этом доме не менялось. Даже его кисточка для бритья, расческа и очки находятся на том же месте, где они были в его последний день. – Кэтрин с ужасом посмотрела на Эдит, та удовлетворенно кивнула. – И его бритва лежит там, где упала.

– Но вы…

– Следовали его указаниям? До последней буковки, милочка. Вас это удивляет. Сомневаюсь, что вы встречали такое чувство долга и преданность где-то там. – Эдит подняла руку, словно отмахиваясь от всего мира. – Но в Красном Доме такие качества ценят. Я хранитель его наследия, милочка. Это последняя миссия, которую он на меня возложил. Всю жизнь служить его гению – огромная честь для меня. Сомневаюсь, что вы способны это понять. Хотя я вас за это не виню.

– И, в соответствии с его распоряжениями, композиции должны находиться в жилых комнатах первого этажа. Если не считать служебных помещений, здесь в каждой комнате хранятся его ранние работы. Предстоит так много осмотреть. Составить опись. Надеюсь, у вас есть время, мисс Говард.

– Ранние работы?

– Он, милочка, переключился на другие темы. А эти работы стал считать пустяками. Полагаю, только мамина сила убеждения не дала ему уничтожить их все, когда Англия объявила войну Германии в 1939 году.

Кэтрин смотрела в потолок и вновь представляла себе несметные сокровища, таящиеся в каждой комнате, где сам воздух был пропитан нетронутой, идеально сохранной стариной.

– Неизменность, – пробормотала она. – Во всем доме ничего не изменилось.

– А с какой стати мы стали бы что-то менять? К тому же это запрещено.

– Запрещено?

Эдит не стала отвечать.

– Отвезите меня к лифту, пожалуйста. Мне пора отдыхать. Мод проводит вас к выходу.

– Да, конечно. Могу ли я… Могу ли я снова побывать здесь? Пожалуйста…

– Не знаю. – Выдержав дразнящую паузу, Эдит добавила: – Возможно, с вами свяжутся.

– Хорошо. Я буду ждать. И спасибо вам. В смысле, за то, что показали. – Кэтрин никак не могла собраться с мыслями. Они вспыхивали в голове и тут же сходили на нет, исчезали, и она вновь смотрела на крысиную морду в грязи, с пастью, разинутой в крике. Но если Эдит говорит правду, весь дом – безупречно сохранившийся особняк в стиле готического возрождения времен середины царствования королевы Виктории, аутентичный до последнего винтика. Возможно, лучший образец такого дома во всей Англии. К тому же, он полон предметами старины в идеальном состоянии и творениями самого Мейсона ценой в миллион фунтов.