— Сами видите… — техник пожимает плечами и возвращает рычаг в прежнее положение. Воображала последний раз вяло оскаливается, быстро выцветая.
— Она не идёт на контакт, мы за эти дни испробовали все возможности…
Техника прерывает смех. Смеётся Врач. Он стоит между двумя охранниками, на скуле — длинная свежая ссадина, мятый костюм в пыли, улыбка вызывающая. Обращается он персонально к Дяде Гене, остальных просто игнорируя:
— Почему она о сих пор жива? Всё ещё пытаетесь извлечь пользу или…
У Дяди Гены каменеет лицо, Рома меняет позу, техник бросает на него быстрый взгляд.
Врач заходится от смеха, бьёт себя по коленкам.
— Пробовали! Зуб даю — пробовали!.. А не вышло!.. не вышло, да?! Очень военная точка зрения — если не удалось сразу пристукнуть, можно и поговорить. А не вышло — тут и про меня можно вспомнить. А вот хрен! Раньше надо было. Не буду. Ясно?
Опять смеётся. Дядя Гена бросает короткий взгляд в сторону, камера переходит на обесцвеченную Воображалу — та сидит, по-прежнему равнодушно глядя прямо перед собой.
Звук удара. Смех превращается в судорожный вдох. Очень спокойный и очень отчётливый голос врача:
— А это вообще не довод. Даже с военной… точки зрения.
Дядя Гена кивает. Короткая возня. Хрип. Звук упавшего тела.
*
смена кадра
*
Лязг замка. Воображала поднимает голову (глаза бледно-жёлтые, клыки, оскал).
Двое в пятнистой форме швыряют на середину камеры Врача. Рубашка на нём порвана и в пятнах, пиджака нет, лицо разбито в кровь. Он остаётся лежать почти неподвижно, только вяло переворачивается на спину. От его пальцев и щеки на белом пластике пола остаются красноватые полосы.
Некоторое время Воображала смотрит на него, продолжая скалиться. Потом осторожно приближается, опускается на корточки.
Вид у неё озадаченный.
Сидя на корточках, вытирает кровь с лица Врача мокрым платком. Врач открывает мутные глаза, смотрит невидяще. Потом взгляд его приобретает осмысленность, глаза расширяются. Он отшатывается от Воображалы, что-то бессвязно бормочет, быстро и неразборчиво. Воображала тянется положить ему на лоб мокрый платок, он отталкивает её руку, уворачивается. Закрыв глаза, говорит отчётливо, словно выталкивая слово по слогам:
— Не-на-ви-жу…
*
смена кадра
*
Дежурная часть.
Открытая дверь в кабинет. Михалыч запирает сейф, сгребает из ящиков стола в портфель разную канцелярскую мелочь. Выражение лица философское (как у кота, получившего от хозяев взбучку за то, что приволок задавленную крысу на подушку). Проходящая по коридору секретарша задерживается у двери, спрашивает, качнув жиденькой папочкой:
— Это то, что не забрали гебешники. В архив?
Михалыч смотрит на лёгонькую папочку тяжёлым взглядом. Вытягивает губы трубочкой. Говорит задумчиво:
— Оставь пока.
Подошедший старлей говорит осуждающе:
— Тебе что, больше всех надо?
Михалыч молча жмёт плечом. Суёт папочку в портфель, защёлкивает замок.
— Дело закрыто. Да и вообще — не наше оно, это дело-то, гебешники забрали, сам же видел…
Михалыч не отвечает, молча запирает стол, оглядывает кабинет — не забыл ли чего. Старлей смотрит насмешливо:
— Эх, старшина, старшина, никогда ты не будешь майором! Мало тебе, что на месяц в патруль, так ты опять нарываешься!
*
смена кадра
*
Конти (осторожно, но с лёгкой угрозой):
— Опять твои штучки?
Воображала (ей лет девять) кричит скандально, с надрывом:
— Да причём тут я?! Я её и пальцем! Да я вообще!
— Ладно-ладно, знаю я, как ты можешь «вообще»… — Конти мнётся, потом всё-таки спрашивает, хотя и неуверенно:
— А… тогда… Ну, в самом начале, когда ты её делала… Ты не могла случайно, а? Нет, не нарочно, что ты, просто, понимаешь, случайно что-нибудь не так соединила… Человеческий организм — штука сложная, а ты тогда совсем ещё мелкая была…
Воображала с видом оскорблённого достоинства скрещивает руки на груди. Молчит. Через гордо выпяченную грудь натянуто три флажка — знака семафорной азбуки «следую своим курсом».
По холлу проходит Анаис (ей три года). Походка уверенная, на ребёнка она не похожа — чёрные лосины и перчатки, алые туфельки и платье-стрейч. Очень аккуратное каре, ярко-алые губы. На Конти и Воображалу, которые, замолчав, провожают её взглядом, не обращает внимания. Но на верху лестницы оборачивается через плечо. Быстрый взгляд, лёгкая полуулыбочка.
— Можно подумать, — бормочет Воображала, обращаясь к стенке, но так, чтобы Конти слышал, — что мне здесь доверяют! Можно подумать, я не знаю, что тут некоторые таскали кое-кого по врачам уже полгода, а меня спросить соизволили только сейчас!
Флажки трепещут на натянутом от плеча к плечу тросике, словно от ветра. Конти вздыхает, говорит виновато:
— Ладно бы — просто не говорила. Но ведь она и не плачет даже! Дети должны плакать, это нормально. А она — ни разу…
Воображала непримиримо вскидывает подбородок:
— Ну, один-то раз она орала, и ещё как! Ничего я тогда не напортачила!
— Но почему же она тогда молчит?
Воображала фыркает. Чеканит с ехидной мстительностью:
— Вот у неё и спроси!..
*
смена кадра
*
Белая камера. Лежащий на белом полу Врач судорожно вздыхает, разлепляет спёкшиеся губы, не открывая глаз, просит:
— Пить…
В кадре появляется кружка-поильник с длинным носиком. Врач пьёт, давясь и задыхаясь. Вода течёт по лицу, глаза закрыты.
— Который час?
— Утро. У меня нет часов, но если надо — могу глянуть у кого-нибудь из охраны…
Договорить Воображала не успевает — Врач широко распахивает глаза, лицо его искажается:
— Ты?! — Глаза безумные. Отшатывается, вжимаясь в стену, бормочет быстро, в полубреду: — Ты, конечно, конечно же ты, кто же ещё, за что, что я тебе сделал?!
Воображала испугана, отодвигается к противоположной стене, втягивает голову в плечи, моргает. Кружка с грохотом катится по полу, с таким же грохотом распахивается дверь. Двое в пятнистых комбинезонах грубо хватают Врача, тащат наружу. Он начинает выть, выворачивается у них в руках, его волокут. От двери, извернувшись, он кричит Воображале:
— За что?! За что?! Что я тебе сделал?!..
На своих конвоиров он не смотрит, только на неё — с ужасом и отчаяньем, пока за ним не захлопывается дверь.
Всё происходит так быстро, что по полу ещё продолжает катиться брошенная кружка — очень громко в наступившей тишине.
*
смена кадра
*
Анаис идет по бункеру.
Она изящна и совершенно безвозрастна. Во всяком случае, выглядит никак не на свои шесть-семь лет. Чёрные колготки-сеточки, алые туфли на высоком каблуке, алая юбка, узкая и длинная, с разрезом и широким чёрным поясом. Алая шляпа и перчатки, чёрная вуалетка. Все — подчёркнуто новенькое, броское, кукольное. По бункеру идёт не ребёнок и даже не маленькая женщина — живая кукла, красивая, изящная, ненастоящая.
Её не замечают, но предупредительно расступаются и словно бы нечаянно открывают нужные двери. В том числе — и запертую на множество замков дверь в белую камеру, где стены усилены несколькими слоями бронестекла.
Воображала сидит в углу, свесив голову на грудь. То ли спит, то ли просто устала. Врач лежит лицом вниз на полу в полуметре от неё. Анаис аккуратно обходит его, останавливается рядом с Воображалой.
Воображала поднимает голову.
Некоторое время они молча смотрят друг на друга, Анаис — с лёгкой снисходительной улыбочкой, Воображала — с быстро меняющимся выражением, безучастно, озадаченно, радостно-удивлённо. Анаис чуть заметно кивает в сторону двери.
Проблеском — корабль. Шум моря. Белые паруса наливаются алым. Секундная задержка камеры — на центральной мачте три флажка морского семафора. «Следую своим курсом».
Наложение изображений и шумов. Сквозь накатывающие волны видно, как Воображала встаёт, делает шаг вперед. На алом шёлке парусов проступают аккуратные черные горошины, цвет парусины постепенно светлеет, вызолачивается до ярко-оранжевого. Плеск воды о деревянный борт, шум прибоя накатывает. Стихает.
