Июль 2015, Рочестерский плацдарм, Великобритания

Я знал одного капеллана по имени Куст. Еще до Британской кампании. Помимо нелепого имени, он был интересен тем, что таскал в своей лысой голове много умных слов. Так вот, однажды он сказал: «Бог не знает милосердия. У него нет на это времени. Он знает только справедливость». Я ему ответил тогда, что не уверен в существовании Бога. Отец Куст застегнул ширинку, – а мы как раз оправлялись, пользуясь недолгой остановкой во время очередного марш-броска, – и сказал: «Поверь мне, сын мой, меньше всего Богу есть дело до людских суеверий».

Такой вот был забавный капеллан. Его ранили под Осло. Прострелили шею. Но он выжил и отправился домой. Везучий сукин сын.

Я не вспоминал о том разговоре до битвы под Рочестером. Воевал, убивал, калечил, был легко ранен: на войне как на войне. Но когда сорок два черных вертолета пересекли Ла-Манш, я вспомнил капеллана. Потому что с марсельского аэродрома взлетело семьдесят семь черных вертолетов с солдатами Объединенной Армии. Тридцать пять из них рухнули на моих глазах в ледяную воду. Вместе с пилотами, офицерами, моими братьями по оружию, их надеждами и их суевериями. 35 – красивое число.

И вот мы сели. Сержант с не менее нелепым именем Благо стоит надо мной и кричит: «А ну-ка взял свою задницу и вытащил ее из вертолета, солдат!» И пальцем мне в глаза тычет, мудила. А я не струсил, я просто слегка устал, задумался о Боге и вдруг понял, что мне чертовски хочется жить. Но Благо орет, мимо бегут мои друзья, а Ла-Манш за спиной – тих и как будто бы даже ленив, словно и не он только что сожрал 35-ть боевых машин вместе с камуфлированной мясной начинкой.

Пришлось схватить мой «сорок восьмой» и выскочить под ослепительное небо Рочестера.

Прямо в ад. Под огонь станковых пулеметов Объединенного Фронта. Мы были авангардом Британской кампании. А Рочестер – незначительным этапом этой войны.

Когда четырнадцать пулеметов стремятся вынуть твою душу и отправить ее к справедливому, но немилосердному Богу, ты бежишь и не присматриваешься к достопримечательностям. Бежишь, куда глаза глядят, и думаешь, что раз уж пришлось вытащить свою задницу из вертолета, то было бы неплохо сохранить ее для будущего.

Кто-то схватил меня за шкирку и стащил с дороги.

Мой дружок Букса. Для истории правильнее назвать его рядовой Дэви Бакхеймер. Но вообще-то никто и никогда его так не называл.

Букса – самый дерьмовый в этом мире стрелок. Он и в танк с трех шагов не попадет. Но если вам потребуется этот танк поднять и зашвырнуть на ту сторону Ла-Манша, – эта работенка как раз для моего дружбана Буксы. В том смысле, что он силен, как мамонт. Огромный, сильный, довольно уродливый и самый добрый сукин сын на планете. Ну и еще он слегка туповат, разумеется. А вы много встречали в своей жизни умных и бескорыстно добрых людей? Я – нет.

Так вот, Букса взял меня за шкирку, поднял над землей и бросил на пару метров. Не через Ла-Манш, конечно, но приложился я крепко, и это окончательно привело меня в чувство.

Я очнулся за кирпичной оградой высотой в метр с небольшим, и прямо надо мной танцевала на ветру ветка жимолости. Справа лежал огромный Букса, слева – чувак по прозвищу Пуля. Интернациональное братство солдатни, лежащей под шквальным огнем станковых пулеметов. За спиною Пули около пятидесяти парней вжимались в кирпичную кладку изгороди, и каждый из них надеялся сохранить свою задницу для потомков.

Мой дружбан Букса родом из города Намюр. Это в Бельгии. А Пуля из Москвы, это в России. Кстати, если вам потребуется прострелить монету с расстояния в хрен знает сколько метров, – обращайтесь к Пуле. Потому что он натуральный мастак по таким делам, а еще Пуля – мой второй дружбан. Нас трое, всегда и везде.

Что касается меня, то я родился в Белоруссии, в три года меня перевезли в Чехию, учился я Финляндии, а перед войной получил вид на жительство в Германии. Среди пятидесяти рейнджеров роты «Динго», валяющихся под кирпичной оградой, есть литовцы, русские, поляки, французы, немцы, бельгийцы, испанцы, норвежцы, арабы-шииты, арабы-суниты и даже два монгола. Если бы меня спросили, я бы сказал, что знаменем ОА должен быть любой из рекламных баннеров «Беннетона». Беда в том, что это знамя легко подошло бы и Объединенному Фронту. А также еще минимум десяти армиям, с которыми ОА пришлось столкнуться в течение последних двух лет.

– Тебя где носило? – гаркнул мне в самое ухо Пуля. А я с трудом его расслышал, потому что, поверьте, когда одновременно работают четырнадцать пулеметов с одной стороны, а пятьдесят М-48 отвечают им с другой – становится довольно шумно.

– С сержантом Благо общался!

– Сказал ему, чтобы шел в жопу?

– Не успел. Но в следующий раз – непременно!

– А у нас тут весело. Заметил – пушки молчат? И минометы…

Я прислушался. Не то чтобы я сильно скучал по артиллерии противника. Пара десятков минометов похоронила бы две трети авангарда ОА за пару десятков залпов. Я уж не говорю о гаубицах. Но это было бы логично. А когда на войне что-то идет вопреки ее собственной логике, прячь голову в задницу и жди неприятностей.

Сержант Благо выскакивает из-за помятого куста жимолости и, пригибаясь, бежит к нам.

– Твою мать, если он поднимет нас в атаку, я его лично пристрелю на хрен, – хрипит мне в ухо Пуля.

Благо доползает до ограды, садится через Буксу от меня и смотрит на часы. Потом передает по цепи: готовиться к атаке, приказано взять завод.

Пуля обреченно опускает голову.

Между изгородью и заводом – редкий лес, а с заводской водонапорной башни и с крыши одного из цехов лупят два из четырнадцати пулеметов. Это проклятый тир! Пятьдесят рейнджеров будут у них, как на ладони, они лягут в этом лесочке, чтобы медленно гнить под шепот Ла-Манша. Почему медленно? Потому что это Англия, тут холодно.

Благо передергивает затвор своего «сорок восьмого», снова смотрит на часы и вскакивает. Ну не мудила?

Атака!

Слева от меня бежит, вжав голову в плечи и матерясь сквозь сжатые зубы тощий Пуля, впереди скачет сайгаком сержант Благо, справа топает немец Удо. Между нами пролетают пули, комья земли, щепки и сбитые пулеметным огнем ветки деревьев, а выше, за испуганно вздрагивающими тополиными кронами, сереет холодное небо Рочестера, подернутое легкой дымкой августовских сумерек. Что-то шаркнуло по моей каске. В лицо ударило красным, и сержант Благо с простреленной головой упал мне прямо под ноги. Мы с Пулей синхронно перескочили через его тело и побежали дальше. Прости, мудила, тебя похоронят другие. Если мы добежим. А если не добежим, – читай несколькими абзацами выше, – ты будешь медленно гнить.

В тот день Рочестерский лес был нашпигован сталью, она была в земле, в воздухе, в стволах деревьях, в трупах и даже в другой стали. А мы могли только бежать и надеяться, что нам повезет чуть больше тех, кому уже не повезло.

Те, кто стрелял по нам в тот момент, не выцеливали кого-то конкретного. Они судорожно палили по лесу и тоже надеялись. На то, что никто из нас не добежит и не начнется прицельный огонь, когда люди, наконец, увидят, в кого стреляют, кого убивают и кто убивает их.

Было тихо… Стреляли пулеметы и «М-48», матерились солдаты, орали раненные, кто-то звал санитаров, кто-то надрывно молился, остальные кричали просто так, нечленораздельно, потому что невозможно было не кричать. Но в тоже время было очень тихо. Звуки переплетались и срастались, превращались в единый белый шум, который легко перекрывало мое дыхание и стук моего сердца. О, эта особая тишина войны, космический вакуум ужаса, поглощающий все прочие звуки…

Лес кончился внезапно, как будто кто-то отдернул штору. Серое небо взмыло в вышину, и вот мы уже бежим через открытое пространство. Десять метров свинцового цвета, свинцового привкуса, звучащие, как свинец.