Олёна не удержалась, погладила его по щеке, такого доброго, такого заботливого, такого нужного. Зажмурился, соколик, вернее, кулик, да не простой — королевский! Прищурился, улыбнулся, головой качнул, об руку потираясь, назад шагнул, так, чтобы головы опять на воздухе оказались.

— И чего боялась? — а у самого глаза так и сияют, волшебные, колдовские, смеющиеся, сам-то знает, чего, а ей не скажет! — Красавица, не одному мне, Миру Под Холмами ты по нраву, истинная красавица!

Олёна осмотрела себя с сомнением: растрепа растрепой, платье в ста местах надорвано, коленки исцарапанные, ступни от бега по мерзлой земле потемневшие, ноги как у тяжеловоза, крепкие, да не скажешь, что красивые… Взгляд упал на локоть перед шеей сида, и локоть ей тоже на вид не понравился.

— Ты все шутишь! А мне расстройство! — закрыла глаза, чтобы своего убожества не видеть, позабыв удивиться, что тучи разошлись или в глазах новое зрение поселилось.

— Олё-онушка-а, — ну вот когда он так говорит, жмуриться совсем невозможно, возможно лишь на него смотреть. — Расстраиваться потом успеешь, пока нам тебя обсушить надо, обсушить и причесать.

Вышагивал из теплой воды сид еще осторожнее, чем спускался, пришептывал неразборчиво, Олёне помстилось — благодарил. Хотя кого и за что — загадка. Его бы кто поблагодарил за спасение жизни чуть не утраченной!

Воротник у Гранна тоже совершенно промок, как весь его костюм, как все ее платье, но утыкаться в тот воротник отчего-то хотелось только больше. Олёна на пробу прошептала благодарность прямо в этот же самый воротник, поняла, что сид занят, не слышит, нашептала много-много всего, страшась и больше жизни желая прикоснуться губами к шее. Кое-как с собой справилась, прижалась просто щекой, не видя, не желая видеть, куда он её, воспрянувшую в силах, несет.

— Погоди-погоди-погоди, еще чуть-чуть, недолго, надеюсь, тебе понравится, — шея подрагивала в такт словам, слегка вибрировала, Олёна из озорства подула на белую кожу, Гранн поёжился и хмыкнул. — Вижу, вижу, гляжу, ты уже опомнилась, как в сказках сдуть думаешь? Не выйдет!

— Тебя сдуешь, поди что! — силы прибавлялись по мере того, как стекала с платья вода, словно уносящая в землю всю темную усталость и страх последних недель. — Вон какую тяжесть тащишь и до сих пор не надорвался!

— Это разве тяжесть? — Олёна могла поклясться, что вибрировала не одна шея, из груди будто мурлыканье доносилось или курлыканье, не разобрать. — Тяжесть, это страх или ярость, невозможная надежда и отчаяние, вот это тяжесть, а ты, красавица, с любой стороны пушинка!

— Спервоначала, не красавица, потом — не пушинка! — своенравный сид хмыкнул, не соглашаясь, но помалкивая. — И куда мы все-таки идем?

— Домой, мы идем домой, должен же и у ветром гонимых болотников быть дом? — шел все одно без одышки или усталости, как если бы Олёна взаправду с пушинкой по весу сравниться могла. — Там уже можно сушить твои волосы, искать тебе будущее, выбирать место…

Ну вот опять за свое! Голова садовая!

— А если я уже выбрала будущее и место? — посмотрела, нарочно приподняв голову, прямо в глаза.

Гранн не запнулся, одеревенел, правда, весь, глазами не встретился, улыбнулся горько:

— Тем лучше, всего-то и понадобится, что совместить планы и действительность, — выдохнул с усилием, — но это завтра-завтра-завтра, сегодня рано, сегодня невозможно тебя отпустить… не расчесав и не высушив, а то какой из меня хозяин? Пусть и болот?

— Хороший из тебя хозяин, особенно болот, — опять устроилась головой на плече, оставив вопросы будущего.

Утро вечера мудренее, а Гранн, живущий мудростью сидов, не знающий человеческих пословиц, это хоть не знает, да чует. И совершенно ее сегодня не слышит. Как будто уши закрыл или стеной отгородился! Выпроваживает и все тут! Она тут к нему бежала, ноги сбивала, а теперь не нужна!

Ну хоть не выпускает, обнимает, греет своими руками, грудью, спиной, а особенно, блазнится, сердцем греет, оттуда тепло летнее распространяется, как вечером знойным, после дня горячего, отдохновение уже ласковое, а не жара.

В какой-то момент Олёне показалось, что они с Гранном по кругу ходят, но так быть точно не могло: сид действительно своим болотам хозяин, его не запутаешь, ложной тропкой не уведешь, сам тропинки в болотах натаптывает, чтобы выводить или заводить!

Квадратная темнота придвинулась, а как только Гранн перешагнул какую-то волшебную границу, сразу вместо темноты домик проявился, небольшой да ладный, крепкий и, на её взгляд, очень красивый, будто легкий, тоже немного летающий. В самый раз для птахи!

Гранн перешагнул и порог, не отпуская ее, занес в дом сам, прошлепал по струганому полу, столь гладкому, что не верилось, невозможно было такое руками сделать! И хотя знала Олёна про колдовство сидов, понимала, что оно для особых случаев запасается, тратится редко и с умом. После того, как её вылечил, Гранн почти год с силами собирался, потом говорил — миры соединить на время пришлось, отвары лечебные еще зачаровать, дом от старых соседских проклятий почистить…

А каким он после этаких подвигов предстал, Олёна не забудет никогда: весь бледный, кожа да кости, глаза огромные, запавшие, руки как у скелетины! Не сид, а Кощей Бессмертный из сказок навстречу ей вышел! Рада она была, правда, неимоверно, главное ведь, жив, совершенно жив! Весь день от места силы не отходил, к камню прислонившись и стоял, и сидел, глаза даже закатить пытался, да она быстро в чувства привела.

И на следующий день принесла ему, горюшку луковому, геройствующему, наваристых щей в туеске — чтобы сила-то прибывала от встреч, а не убывала совсем! Как волшебное создание обрадовалось, словами не передать, разве что не запрыгал, обнимал и руки гладил, внимания не обращая на царапки и заусенцы. Как будто красивые руки были. Да только у него покрасивее будут! О руках думалось, впрочем, мало, больше о том, чтобы Гранн своей тенью быть перестал, напитался силами за время волшебства для всех миров…

Вот и тут, в его доме, чувствовалось, волшебства на обустройство тратилось мало, а красота сделана своими рабочими руками, для всякого дела пригодными.

Сам сид донес её к теплющемуся очагу, усадил на низкую лавку, отошел и сразу вернулся, распахнув простынку, пояснил:

— Тебе переодеться надо, переодеться и обсушиться, скидывай мокрое, не бойся, смотреть не буду! — и отвернулся.

Олёна стянула с трудом влажное платье, побросала на него же белье, завернув в одну тряпку предметы помельче, пообещав себе все развесить и починить завтра и как-нибудь без Гранна. Застыла в недоумении, пока не догадалась, что в простыню можно как в полотенце завернуться. Сама себя замотала, ровно гусеница в куколку свернулась, разве что Олёну никаких превращений не ожидало, прокашлялась, скомандовала:

— Можно! — и тут же, как на шарнирах, голова в перьях повернулась к ней. — Да не смотри так, никаких чудес не показывают!

— За исключением тебя, — склонил голову свою птичью к плечу, опять бровь выше другой вспорхнула, но озорство махом пропало, а вместо простыни предложил завернуться уже в одеяло. — Переплетать будем, когда дома согреешься.

Она лишь удивиться и успела, когда сид ловко все тряпки побросанные подхватил, куда-то утащил, а вернулся с дровами. Растопил деловито печку, наказав сидеть и не суетиться, пока она в гостях, придвинул ей поближе подушку на ножках, чтобы свои ноги она положила. Выглядело это для Олёны странно, но Гранн настаивал, и она не решилась спорить.

Сам так в мокром и шастал!

А если бы она не напомнила, то и дальше бы не переоделся!

Смутился, глазами своими синими посверкал, как будто спросить что-то и у нее желал в ответ — Олёна вперед подалась, ожидая. Пока молчал, лицо его забавное снова рассмотрела, вблизи, и опять красивым показался, от высокого ровного лба до острого твердого подбородка. Такого в клетке не удержишь, чтобы по приказу пел, такого только уговорить можно.

И Олёна собиралась его во всех смыслах уговаривать!