Осматривая городок, притулившийся у подножья Терскей-Алатау, он остановился возле небольшого домика с наглухо заколоченной парадной дверью и наспех прибитой фанеркой: "Здесь жил русский путешественник Н. М. Пржевальский". От этого домика Никифор Антонович пошел вверх по улице - к роще с высокими кленами, серебристыми тополями и развесистыми вязами. В этой роще, быть может, бывал и Пржевальский.

Синели северные склоны Терскей-Алатау, с которых почти сошел снег, и только небольшие останцы белели в темных распадках.

* Камералка, камеральная комната - помещение, тде обрабатываются материалы, добытые геологами в полевых условиях.

** Трилобиты - морские членистоногие, вымершие около 260 миллионов лет назад.

Внезапное чувство радости и причастности к совершающемуся в природе весеннему преображению ощутил Никифор Антонович. Так бывало в детстве - беспричинная радость, потребность бурного движения, восторженная приподнятость. Странное чувство, которое можно выразить словами: я живу!

Река Караколка пенилась среди валунов и подмывала в своем весеннем рвении берега. Холодные брызги сверкали в вечерних лучах солнца.

Где-то рядом с рощей звучал оркестр, старательно выводя старинную мелодию, и плавный ритм вальса настойчиво манил к себе.

Никифор Антонович зябко потер руки. Наваждение!

Впереди такие серьезные дела, а он поддался ребяческим эмоциям! Вдруг послышался шепот: "Ой, Вера, может, мы с тобой помешаем ему!"

Никифор Антонович обернулся и, приняв профессорскую солидность, спросил:

- Кто здесь?

Смутился фальшивости своего вопроса: ведь знал - кто.

И вот еще странность - он, привыкший к анализу, к дотошному расчленению фактов и домыслов, к моментальному отделению важного от несущественного, даже не задумался над тем, что, как только вошел в рощу, ждал, когда же позовет его этот голос, голос Вероники Павловны, впервые услышанный им в захламленной камералке на перевалочной базе Каракола.

- Ой, Никифор Антонович! Это все Вера! Вот говорит и говорит мне: идем в парк! Настаивает: идем да идем. Я говорю: зачем? А она - мне хочется. Ну и пошли. И как это она вас сразу нашла в такой темноте? Ну, я побежала, меня Иван ждет! - треснули ветки, зашуршала трава под ногами, стало тихо.

- Я боюсь!.. - позвал дрогнувший голос.

Никифор Антонович профессорским голосом, разрушающим тягостное оцепенение мрака, спросил:

- Это вы, Вероника Павловна?

- Я! Мне почему-то очень страшно!

Преображенский осторожно взял ее за локоть и сказал:

- Ну, идемте танцевать!

Танцевальная площадка освещалась аккумуляторным прожектором. Звучал вальс "Лунный свет", знакомый ему по вечерам в школе. Откуда у местного оркестра это пристрастие к старинным вальсам? И откуда в душе его это чудное детское ощущение полета, приподнятости, ощущение внезапного волнующего слияния с окружающим миром?

- Мне хочется танцевать, - тихо сказала Вероника. Ее рука мягко легла ему на плечо, и он послушно подчинился властному ритму старинного вальса.

- Когда мы поедем на раскопки в Каинды? - спросила она, как будто продолжая разговор.

- Мы? - удивленно спросил он в свою очередь. - А разве вы с нами?

- Конечно! Я не могу больше оставаться здесь. Павел Игнатьевич велел мне разобрать образцы. Но ведь это можно сделать и в Москве. Правда, Никифор Антонович?

Больше он не танцевал, смотрел на Веронику: ее наперебой приглашали, и она ускользала в вихревом движении.

В камералку пошли, когда кончились танцы и звездная россыпь стала по-ночному четкой. Никифор Антонович отстал, чтобы поразмыслить наедине. Но Вероника, доказывая что-то своим спутникам, ежеминутно призывала его в качестве арбитра:

- Профессор, они говорят... а я считаю...

И Никифор Антонович академическим, вдруг опостылевшим ему самому, голосом подтверждал безумные постулаты Вероники о множестве обитаемых миров, доказывал, что космические посланцы оставили на Земле множество знаков, о существовании которых человечество не знает, а если догадывается, то теперь нужно что-то сверхобычное, какая-то особая заданность, чтобы осознать значимость этих примет.

Вероника все сравнивала с космосом!

На прощанье хором грянули "Из-за острова на стрежень", и псы Каракола с готовностью ответили лаем.

ДРЕВНИМИ ТРОПАМИ

Могила Пржевальского - бронзовый орел на каменном обелиске - была на берегу, недалеко от озера.

Преображенский вспоминал, что он знает о Пржевальском.

Здесь, на берегу Иссык-Куля, у могилы Пржевальского, Никифор Антонович понял значимость этого крутого и, на первый взгляд, надменного человека. Почему в завещании Пржевальский велел похоронить себя на берегу безвестного европейскому миру озера? Не потому ли, что своим трезвым, далеко прицеленным умом он понимал: судьбы многих наций разрешаются в едином историческом русле, у русских больше общего с тюркоязычными народами, чем с европейским Западом? Разве не он, один из первых русских, почувствовал то глубинное движение к соединению наций, которое свершилось только при Советской власти, власти рабочих и крестьян.

Зеленые невысокие волны осторожно перемывали прибрежный гематитовый * песок. Эта черная гематитовая кайма с белыми пятнышками раковин была типична для восточного побережья Иссык-Куля.

Знакомое ощущение повторяемости охватило Никифора Антоновича: это он уже испытал на Теплицзее в Швейцарии, это уже было, когда холодные волны озера точно так же намывали железную слюдку на пологий берег.

Он шел вдоль Караколки. Воды в реке стало еще больше, ее берега дрожали: это была громадная паводковая масса, волочившая огромные валуны. Никифор Антонович вспомнил, что обещал помочь Веронике Градовой разобрать об

* Гематит - железная слюдка, минерал железа.

разцы. И еще что-то обещал он, но это выскользнуло из памяти, как последний луч солнца, прощально сверкнувший в холодных брызгах Караколки.

Образцы были разобраны, но чувство обновленности, приподнятости не пропадало.

Среди этих необычных для него ощущений, иногда, как в разрывах тумана, его аналитический ум пытался зацепиться за факты текущей жизни: с ним творится что-то непонятное, не поддающееся анализу и трезвой оценке. Эти непривычные эмоциональные перепады, какие-то внезапные скачки от радости к тоске. Это смущало его. Но при виде Вероники тяжкий груз размышлений пропадал, профессор забывал обо всем. И это забвение условностей, сложностей в присутствии Вероники смущало его еще больше.

Он включил в состав своего отряда Веронику Градову в качестве медсестры и разнорабочего. Почему? Этого он не мог объяснить.

Потом, в пути, Никифор Антонович недоумевал: какой бес дернул его так рьяно настаивать, чтобы Вероника Градова участвовала в его экспедиции? Это было наваждением, непонятным давлением, мысленным приказом, но чьим? И он с невольной опаской приглядывался к девушке. Остались позади белые пенистые пороги реки Тургень-Аксу, широкая долина которой с ее тридцатиметровыми елями Шренка была прекрасней знаменитых речных долин Швейцарских Альп.

После ночевки в Кок-Кия отряд вышел на четырехтысячеметровый, с вечными снегами, перевал Чон-Ашу. Брустверы слоистого сине-зеленого снега грозили обрушиться на голову.

С Чон-Ашу, как с высоты птичьего полета, стала видна неподвижная холодная панорама широтных хребтов. Царство ослепительных фирнов и черных скал. Массивно-гибкими жгутами спускались языки ледников, замыкаясь черно-белыми передовыми моренами.

Мамат, проводник-киргиз, радостно улыбался, оглядываясь на Веронику и Никифора Антоновича. Профессор понимал его: Мамат чувствовал себя волшебником, приобщают щим неофитов * к непостижимой древней красоте Горного хаоса.

После ущелий Оттука и тяжелых каньонов Сарыджаза, прорубившего себе путь могучими весенними свинцово-серыми водами, отряд спустился в долину Иныльчека.

Геолог отряда Лев Николаевич Гурилев, которого рекомендовал профессору Владимир Афанасьевич Окаев, оказался человеком необщительным и молчаливым. Он никогда не высказывал своих чувств, а пройденный путь - часть Великого шелкового пути древности - стоил переживаний. Но тут, когда увидел широченную долину Иныльчека и обрывающуюся перед ней узкую щель Сарыджаза, не выдержал.