Вера еще какое-то время смотрела на трубку, еще не веря своему счастью. Затем быстро схватила карандаш и записала высветившиеся на электронном табло телефона с определителем номера шесть цифр. «…мой папа Чарли Чаплин», «…Анна Каренина». Вера, чтобы проверить свою догадку, набрала номер справочной:

– Девушка, я ищу свою подругу, Анну Чаплину. Ей дали новую квартиру, она переехала…

Но девушка из справочной, не дослушав ее, быстро произнесла номер телефона, совпадающий с тем, который только что записала Вера.

Не может быть. Вот так быстро? Не может быть…

Получалось, что некая Аня Чаплина хочет купить большую квартиру в старом доме. Человек с такими запросами должен быть очень богат. Значит, если Вера найдет ей такую квартиру, то эта самая Аня Чаплина заплатит ей за посреднические услуги. Но где взять эту квартиру, во-первых. А во-вторых, как обезопасить себя и заставить Аню раскошелиться? Какой договор с ней заключить? «Да никакой, – оборвала она себя. – Что бы мы ни составили, в ее глазах потом все это будет выглядеть филькиной грамотой. Что же теперь делать? Заранее ведь никто не даст денег. Разве что выкупить квартиру, предварительно заинтересовав Чаплину, а потом перепродать ей? Но где взять денег? Разве что украсть».

Вера посмотрела на часы. Прошло всего четверть часа, а как много мыслей успело прийти и уйти за это короткое время. «Меня ждет мой енот», – вдруг вспомнилось ей. Зайка, рыбка, птичка, а теперь еще и енот? Как только не называют друг друга любовники.

Что же будет со мной? И кто ждет меня? Какой енот, скунс?

Она вернулась к себе в комнату, оделась и вышла из квартиры, прихватив зонт.

Она шла по улице, подставляя свое разгоряченное лицо ветру и дождю. Ей почему-то не было холодно. Но она нервничала. Зубы ее стучали, как если бы ей предстояло сейчас идти к стоматологу удалять зуб. На самом же деле она медленно, но верно приближалась к городскому парку. Ей хотелось еще раз увидеть ту скамью, где вчера ее ждал доктор Нагаев.

Он татарин. Все всякого сомнения. И имя, и отчество, и фамилия. Все на это указывает. Но у него европейское лицо, тонкое, красивое. Волосы темные, с проседью. Интересно, сколько ему лет? И как часто он своих пациенток укладывает в постель?

Она остановилась рядом со скамьей и оглянулась. В парке не было ни души. Сгибались от ветра кусты. Хлестала сама себя (как законченная мазохистка!) мокрыми зелеными ветвями старая горбатая ива. Вера любила ивы. Ей нравилось звучание этого слова, как нравились и тонкие длинные ветви, стремящиеся почему-то к земле, да так упорно, словно земля им что-то пообещала, и листья.

– Вера, хотите кофе?

Она оглянулась и даже вскрикнула. Она не могла поверить. Перед ней стоял доктор Нагаев. С полей его черной шляпы стекала вода. Он властно схватил ее за локоть и куда-то повел. Как и в прошлый раз. Через пару минут Вера оказалась в машине. Вот теперь ей стало совсем холодно. Она даже боялась увидеть себя в зеркальце, нависшее сверху, потому что была уверена, что ее лицо сейчас от холода стало голубоватым, а губы и вовсе лиловыми.

– Я знал, что вы придете, – Нагаев, повернувшись к ней, взял ее лицо своими большими теплыми ладонями и привлек к себе. Поцеловал в губы. – Но вы так можете заболеть.

– Знаете, – вдруг сказала Вера, – я вспомнила фильм. Французский. Называется «Последнее танго в Париже».

– Бертолуччи. Знаю. Но мы не станем никого убивать. Кроме того, я же знаю ваше имя. Я бы хотел знать о вас больше…

– Нет, только не это. Я уже жалею, что рассказала вам часть из своей жизни.

– Вы ничего не рассказали. Я ничего о вас не знаю.

– И не надо. Мне холодно… я боюсь простыть. Я очень тяжело переношу грипп.

– А вы и не простынете.

И доктор Нагаев снова привез ее к себе. На этот раз он наполнил ванну горячей водой и предложил ей согреться. Она знала, что он погрузится в зеленоватую, горячую воду вместе с ней. Знала и хотела этого. Она чувствовала его руки на своих плечах, его губы на своих губах и очень быстро согрелась. У него было белое тело. Сильное и худощавое. Нет, он не татарин.

Доктор Нагаев завернул ее в полотенце и отнес на кровать. Принес в постель поднос с коньяком и лимоном. Вера, млея от тепла под красным душным покрывалом, отдалась Нагаеву после первого же глотка коньяка. С каждым ударом, сотрясавшим ее лоно, она выбрасывала из своей головы по очереди сначала мужа, затем Марину, потом все свои страхи, а их было много, как много было и ударов. Боль смешивалась с наслаждением, и Вера боялась только одного – что она умрет, так и не осознав того, что же с ней произошло. Она все еще не верила, что это реальность, что на ее бедрах остались реальные розовые пятна от прикосновения к ним сильных мужских рук. Она лежала на кровати, раскинув руки и ноги, и смотрела в потолок, по которому блуждали тени бешено содрогающихся от ветра деревьев. Нагаев положил ей между ног ледяной апельсин. И она пришла в себя. Сомкнула бедра и отвернулась к окну. Она не могла смотреть на мужчину, который так долго любил ее. Ей показалось, что наступил вечер. Пора было возвращаться в дождь, в свою жизнь. Воспользовавшись тем, что ее любовник зашел в ванную комнату, Вера вскочила с постели, быстро оделась и, не помня себя от стыда и счастья, выбежала на лестничную клетку. Спустилась вниз и побежала, застегиваясь (как и в прошлый раз!) на ходу и наступая в глубокие холодные лужи…

Уже дома, переодевшись во все сухое и забравшись под свое одеяло, она пожалела, что не спросила Нагаева, кто его ранил. Рана на его виске была достаточно глубокой, словно его ударили чем-то тяжелым и острым.

«Никак не могу привыкнуть к мысли, что ее уже нет. Встаю, завариваю чай или готовлю кофе, разливаю по двум чашкам. Зову ее, но в доме тихо. Как в гробу. Ее так и не нашли. Из воды удалось выловить лишь ее смешные, почти детские солнцезащитные очки в желтой пластмассовой оправе да зеленую ленту, похожую на водоросли. Эта лента с ее шляпы, которая осталась в лодке. Она зацепилась за ивовые заросли. Я так и не поняла, как эта лента могла оказаться на крохотном соседнем островке, если он находится вверх по течению. Вот если бы ленту отнесло и прибило к ивовым зарослям чуть ниже, там еще два островка, на которых живут утки и цапли, это было бы понятно.

Иногда я спрашиваю себя: о чем же таком они говорили тогда в лодке, глубокой ночью, когда ее муж повез кататься по реке, чтобы этот разговор закончился скандалом, криком, как он мне потом рассказывал, и чуть ли не дракой? Ведь моя сестра никогда не повышала голоса. Она была мягким и улыбчивым существом, и если что-то и делала громко, так это смеялась. И я любила ее за это. Да ее все любили! Ее невозможно было не полюбить. Она не знала, что красива, и воспринимала данную ей природой внешность как данность, как воздух, которым она дышала, и никогда не стремилась извлечь из красоты выгоду. Она могла бы выйти замуж много удачнее, но никогда даже не задумывалась над этим. Мужчина, которого она привела к нам в дом, ничего не умел. Ни колоть дрова, ни ремонтировать крышу. Наш старый дом разваливался, но его это нисколько не касалось. А ведь он поселился с нами, он жил с нами, он спал с моей младшей сестрой, сидел с нами за столом и ел приготовленную мною пищу. Моя сестра не умела готовить. Она могла положить в суп вместе с капустой маргаритки и одуванчики. Ей нравилось все красивое. Быть может, поэтому она и вышла замуж за этого человека?

После ее смерти я случайно узнала, что этот мужчина изменял ей. В нашем маленьком городке трудно что-то скрыть. Особенно если мужчина платит за комнату для свиданий. Хозяйка этого дома рассказала все после смерти моей сестры. Она была у меня. Пришла с самогонкой и миской, в которой томились жаренные в сметане караси. Плакала, просила прощения. Я сначала ничего не могла понять. Но потом сквозь хлюпанье разобрала, что эта женщина сдавала моему шурину комнату для свиданий с другой женщиной. Та была постарше моей младшей сестры. Я видела ее. Сердце мое обливалось кровью. И тогда я поняла, о чем моя сестра говорила со своим мужем в лодке ночью. Думаю, он признался ей в том, что полюбил другую. И тогда с моей сестрой, видимо, что-то произошло. Возможно, она кричала, она кричала, как раненая птица, она стонала от боли, которую он нанес ей своими откровениями. А ночь всегда вызывает в человеке желание пооткровенничать. И кажется, что в глухой и свежей ночной тишине, напоенной ароматами трав и речной воды, все, что будет произнесено вслух, станет святым, чистым и что в эту минуту все друг другу все простят. Но он ошибся, мой шурин. Как он мне рассказывал, сидя за столом в моем доме и дрожащими руками стараясь раскурить сигарету, моя сестра чего-то испугалась, закричала, стала махать руками и показывать в сторону того самого острова, где потом нашли зеленую ленту. „Там кто-то есть, я вижу… Мне страшно… не отдавай меня туда, мне плохо… Господи, как же мне плохо…“ Он сказал, что ему показалось, будто бы моя сестра там, той глухой ночью на реке, сошла с ума. Неожиданно. Возможно, она испугалась шорохов на соседнем острове. Мой зять сказал ей, что это птицы. Цапли или дикие утки. Но она так кричала, так разволновалась, что вскочила и опрокинула лодку. Он видел, что она сразу же ушла под воду. Потом ему показалось, что она плывет в сторону того острова. Он тоже был в воде. По самое горло. Лодка была перевернута, но ему удалось подцепить ее рукой и толкнуть к берегу. Ведь они были как раз посередине между берегом пустынного пляжа и тем самым островом, где потом нашли зеленую ленту. Моя сестра хорошо плавала и не могла утонуть. Кроме того, она не могла сойти с ума. Она была здоровой и умной. Я никогда не замечала за ней никаких странностей. Но мой шурин сказал мне, что она сошла с ума. Что закричала, перевернула лодку и утонула. А он остался жить. И все первые дни после смерти моей сестры он находил утешение в объятиях другой женщины, которую я ненавижу».