Я познакомилась со своей лучшей подругой Одой (и представляется она всегда одним долгим выдохом: «Привет-я-Ода-как-«Ода-к-радости[4]») тем самым летом, когда мы обе окончили колледж. Я жила в Поукипзи[5] и даже и не подозревала, что в тридцати минутах езды, в маленьком городке со сказочным названием Аннандейл-на-Гудзоне,[6] живет девушка, которая вскоре станет довольно значимой частью моей жизни.
Мы познакомились в Нью-Йорке, куда я переехала впервые, а она переехала вновь. С тех пор как мы познакомились, мы целыми днями чатились, а ночами писали друг другу SMSки. Мы спали вместе в одной кровати и ставили зубные щетки в один стакан. (Ода все еще называет свою щетку «гостевой зубной щеткой» – фу!) Мы познакомились с семьями друг друга: она присоединилась ко мне и моим родителям на пляже Род-Айленда в День памяти погибших в войнах, и в День независимости, и в День труда, а я ходила на их долгие роскошные ужины с ее мамой-француженкой и отцом – урожденным ньюйоркцем – в их таунхаусе в Бруклине.
Во время или после одного из таких ужинов Ода и ее мама попросили меня об одолжении: связать кофточку для малыша, который скоро родится у крестной Оды. Несмотря на свои опасения, я сказала: «Да, конечно, все, что угодно», – чтобы помочь этой семье, которая была так добра ко мне в этом до сих пор новом для меня городе.
Я переучивала Оду вязать столько, сколько мы знали друг друга, что сопровождалось отчаянной руганью с ее стороны, и наш план был таков: я отвечаю за кофточку, а она свяжет подходящую шапочку. В свою очередь, ее мама оплатит стоимость пряжи, а Ода будет покупать мне много выпивки. Это был мой первый раз, когда я занималась рукоделием на почти коммерческой основе так близко к деньгам.
Мы съездили в магазин пряжи в нескольких остановках метро от дома родителей Оды. В свое первое лето в Нью-Йорке я жила у них дома целый месяц и так освоилась в этом почти пригородном районе, с его отдельными домиками, опрятными газонами, который, казалось бы, полностью контрастировал с суровыми многолюдными улицами остальной части города.
Выбор пряжи занял довольно много времени. Должна была родиться девочка, и мы отвергли все слишком слащавые пастельные цвета в пользу нежно-серого цвета, для акцента добавив клубок кремовой пряжи: для пушистого помпона (слишком большого, чтобы поместиться в любознательном ротике), для шапочки и для кружевных кромок для кофточки.
Как только мы вышли из магазина, я осознала, что понятия не имею, как делать эти самые кружева для кофточки, мало того, я понятия не имела, как вязать саму кофту. И хотя я вяжу практически с тех самых пор, как научилась читать, я привыкла делать вещи только для себя или для тел примерно моего размера. Есть определенные неизменные ритмы, вплетенные в шапки и носки, как я считала, вбитые намертво от десятков повторений. И забыть их я уже не могла.
Как прилежная студентка, я прошерстила интернет в поисках идеальной модели, но после того, как сохранила все закладки, скопировала и вернулась обратно к тому же, с чего начала, я осознала, что той самой единственной модели, которую я хотела бы связать, не существует в цифровом формате. И поэтому я купила настоящую, живую, физическую книгу.
Ее по праву называют «Альманах вязания[7]», это что-то вроде священного писания для вязальщиц; мне даже стало полустыдно, что у меня до сих пор ее не было. Написана она женщиной по имени Элизабет Циммерман,[8] которая широко известна как праматерь современного несуетливого вязания, и хотя она умерла почти два десятилетия тому назад, казалось, она прекрасно понимала все мои тревоги.
Там, где прочие схемы и инструкции четко определяли размеры и давали цифры, которые мне ни о чем не говорили, она просто писала: «Не беспокойтесь о размере – малыши бывают разные, а вязание растягивается».
И все же поначалу я сомневалась, что кофточка вообще когда-либо обретет форму, боялась, что, несмотря на точное следование рецепту, в результате у меня получится лишь запутанная бессмыслица. Мое понятие о масштабах было полностью сбито с толку. «Как голова может быть такой большой, а плечи – такими узкими? – размышляла я, провязывая рукавчик, такой крохотный, что даже мой кулак туда не пролез бы. – Как вообще человеческое существо может быть таким маленьким?» Я все больше склонялась к мысли, что мне придется начать все сначала, придется сказать Оде и ее маме: «Простите, я не успею вовремя к вечеринке по поводу рождения ребенка.[9] Может, вместо этого просто подарить поздравительную открытку из магазина Babies“ R”Us[10]?»
И все же, после пары недель вязания в метро и в барах в ожидании друзей кофточка стала походить на реальную вещь. Это одно из преимуществ вязания для крошечных человеческих существ: относительно быстрый результат. Прежде чем я смогла наглядно представить, что же я держу в руках, я уже начала представлять крошечные ручки в этих рукавах, пузатенький животик, улыбающиеся пухлые щечки. Я почувствовала некую маленькую, едва теплящуюся надежду, особенно при мысли, что человечка, для которого я вяжу, еще и в помине нет. Она была на подходе – вечеринка уже запланирована, подарки к ее рождению уже выбраны, – но только еще недосягаема.
Мне было незнакомо это чувство ожидания жизни. Я знала только обратную сторону – ощущение жизни, которая внезапно была разорвана и бесчувственно выкинута прочь. Через год после окончания колледжа умерли двое моих друзей, оба в возрасте двадцати двух лет: Марина – в автомобильной аварии, и Джейми – от лейкемии.
Значимость и изначальность их жизней никак не вяжутся с фактом их смерти.
Я знакомилась с Мариной дважды. Сначала – на первом курсе колледжа, когда мы обе выиграли литературный конкурс на лучшее сочинение. Она ворвалась на церемонию награждения – струящиеся длинные волосы, звякание множества браслетов.
Я подумала, что ее слишком много. Слишком шумная, слишком порывистая, слишком такая, какой я тайно хотела быть, но вместо этого написала такие слова, как «шумная» и «порывистая». А потом, на следующее лето, ее «слишкости» оказалось ровно столько, сколько нужно.
Я жила в Нью-Йорке в первый раз, снимала комнатку в квартире на цокольном этаже и проходила стажировку в журнале. В мой первый день именно Марина оказалась тем самым человеком, который проходил мимо стеклянной двери в офис и впустил меня внутрь. Я не помню, было ли вплетено перо в ее волосы в тот день или оно появилось позже, так рискованно раскачиваясь совсем близко от ее безглютенового соевого соуса, когда мы поглощали ролл за роллом и суши в кафетерии, но прекрасно помню тот живой открытый взгляд узнавания, когда она впервые заметила меня. Она любила совпадения (здесь проходила стажировку еще одна практикантка, которая, как оказалось, встречалась несколько лет с моим бывшим парнем из старших классов, и это была тема, которая Марине никогда не надоедала), и я думаю, что ей нравилось иметь приятельницу, кого-то, кому можно отправить SMSку, когда она расстроена или взволнована чем-нибудь по работе, с кем можно поговорить о любви и о том, какого черта мы будем делать, когда закончим учебу в следующем году.
И мне нравилось иметь такую приятельницу. Я знала, пусть еще и не осознанно, что хочу быть писателем, хочу жить в таком мире, в который и она, и я заглянули всего лишь на лето. И хотя мы были одного возраста и вряд ли Марина понимала в этом больше, чем я, именно она была тем человеком, благодаря которому все казалось возможным. Она искренне, всем сердцем верила, что мы можем и даже должны вести творческую жизнь и делать то, что нам небезразлично, и во всем этом есть смысл: и в писательстве, и в исполнении желаний, и в выражении чувств во всеуслышание, и не нужно бояться ошибиться и начать все заново. Она была настолько чрезвычайно, настолько безоговорочно и беззастенчиво сама собой, что даже оказаться с ней в одной компании помогало мне почувствовать свою индивидуальность.
