Благодарность и преданность, которые сохранил он к памяти благодетеля своего (как всегда именует он императора Павла, хотя впоследствии и лишившего его доверенности и благорасположения своего), показывают светлые свойства души его. Благодарность к умершему, может быть, доводила его и до несправедливости к живому. Нередко в суждениях его о императоре Александре отзываются горечь и суровость, которые производят прискорбное впечатление".

Был срочно вызван в столицу и генерал Линденер. Вот что рассказывал его адъютант Кононов: "В марте 1801 года Линденер с новыми надеждами, с новыми планами ехал в Петербург. На одной из станций он узнает о кончине Павла и тут же пишет новому царю: "Моя преданность к родителям вашего императорского величества наделала мне много врагов в России; прошу всеподданнейше уволить меня со службы и разрешить вернуться на родину". Отставка и паспорт не замедлили. С этой же станции Линденер уехал в Пруссию, не видавшись даже с женою, которая до преклонных лет жила в своей деревне Воронежской губернии".

"Следующий же день после ужасных событий 11-го марта наглядно показал все легкомыслие и пустоту столичной, придворной и воинской публики того времени, - писал Н. А. Саблуков. - Одною из главных жестокостей, в которой обвиняли Павла, считалась его настойчивость и строгость относительно старомодных костюмов, причесок, экипажей и тому подобных мелочей. Как только известие о кончине императора распространилось в городе, немедленно же появились прически а-ля Титус, исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы".

Слова манифеста о том, что Александр будет управлять "Богом порученным народом по законам и по сердцу своей великой бабки" вызвали всеобщий восторг: "Восторг этот выражался в очень комичных формах: на улицах столицы появились запрещенные костюмы, высокие сапоги с отворотами, упряжь, экипажи и т. п. Зубов на другой вечер по смерти императора Павла устроил в своем доме попойку, на которую явился во всем запрещенном, во фраке, в жилете из трехцветной материи и т. п. и начал метать банк, недавно запрещенный".

К вечеру в лавках не осталось ни одной бутылки шампанского. Некий гусарский офицер гарцует прямо по тротуару - "теперь вольность!". На улицах уже щеголяют во фраках и круглых шляпах, обнимаются и поздравляют друг друга.

Но многие возмущены случившимся и осуждают убийц. "У меня нет ничего общего с этими господами, - говорит Н. Саблуков. - Офицеры нашего полка держались в стороне и с таким презрением относились к заговорщикам, что произошло несколько столкновений, окончившихся дуэлями..."

Узнав о случившемся, в Москве всплакнули Вяземский, братья Тургеневы, Жуковский. С. Р. Воронцов недоумевает, почему не арестован Пален. В письме к брату он писал: "Подобный пример может иметь плохие последствия и погубить Россию, которая превратилась во вторую Персию". Возмущенный Кочубей пишет в Лондон Воронцову: "Желать перемены было каждому естественно, и никто оной более меня не желал, но насилие такого роду, каковое, сказывают, было должно быть как гнусно, так и опасно для переду. Поистине, если бы было мне возможно... никак бы не двинулся из Берлина".

"Ты обязан был умереть там", - говорит жена К. Кюхельбекеру.

"Еще и полсуток не прошло, как он был здоров и весел, а теперь - все кончено. Несчастный император", - с сожалением говорит Екатерина Ильинична мужу. "Видишь ли, Павел Петрович был человек с рыцарскими замашками, отвечает ей М. И. Кутузов. - Родная мать ему была мачехой, а судьба оказалась злей мачехи".

"При редком государе можно было бы больше сделать добра для государства при усердии к отечеству окружавших", - скажет, узнав о случившемся, московский сенатор И. В. Лопухин.

П. А. Вяземский: "Знавшие коротко внутренние качества императора, например Нелединский, мой родитель и другие достойные уважения и доверенности люди отзывались всегда о нем с живым и особенным сочувствием. Они могли жалеть о некоторых действиях и явлениях его правления, но всегда отдавали справедливость природным прекрасным его чувствам и правилам. Помню, как родитель мой поражен был известием об его кончине и от скорби занемог; как Нелединский не иначе как со слезами на глазах вспоминал и говорил о нем..."

А. Ланжерон: "Мы не можем не сознавать его недостатков и промахов. Но мы проливали слезы на могиле нашего благодетеля, и наши сожаления еще усилились, когда мы узнали, какой смертью он погиб".

Полетика приводит высказывание сына русского генерала и писателя Ф. И. Клингера, который, увидев Беннигсена, сказал: "Вот наш Тезей, скоро увидим Минотавра" (и после того вошел в комнату, где лежало тело императора в мундире на походной кровати)".

Графиня Ливен, воспитательница великих княжон, немало способствовавшая возвышению фон Палена, бросила ему в лицо тяжкое оскорбление; "Я не подаю руки цареубийцам".

Константин назвал Беннигсена "капитаном сорока пяти", намекая на убийство герцога Гиза в Блуа гвардейцами Генриха III. А когда Платон Зубов попытался оправдаться, Константин Павлович ему заметил: "Князь, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет".

Встретив Саблукова, великий князь произнес: "Ну, Саблуков, хорошую здесь только что заварили кашу?" - "Да, - ответил тот, - в самом деле хорошая была каша, но я рад, что не принимал во всем этом участия!" "Друг мой, - задумчиво произнес великий князь, - после того, что случилось, пусть мой брат царствует, - и, помедлив, добавил: - Если хочет... Но если бы престол достался мне, то я бы, наверное, отрекся".

Адмирал Чичагов, услышав рассказ Уварова об одном из обстоятельств убийства, немедленно ответил: "Если вы служите нынешнему государю так же верно, как его предшественнику, то заслуживаете щедрого вознаграждения".

В эти первые дни заговорщики чувствовали себя героями, спасителями отечества и без конца рассказывали о своих подвигах. Обеды, банкеты, ужины следовали чередой, но многие офицеры избегали заговорщиков. Пален с целью примирения устроил грандиозный банкет на несколько сотен персон. Полковник Саблуков и его друзья отказались "обедать вместе с убийцами". Тогда "Пален пригласил Саблукова к себе, чтобы выяснить причину отказа. "Я не хочу иметь дело с этими господами", - смело ответил Саблуков. "Вы совершенно неисправимы, Саблуков, дело сделано, и как патриоты мы должны устранить наши разногласия и думать только об интересах страны, которой мы служим", - возразил Пален. "Хорошо, мы придем", - обещал Саблуков и, вежливо поклонившись, удалился. На банкете Саблуков и его друзья сидели за отдельным столом и не пригубили шампанское, которое лилось рекой".