В уме Павла воскресали с новой силой тяжелые воспоминания давно прошедших событий, те терзавшие его призраки, о которых Мария Федоровна упоминает в одном из своих писем. Из него стало вырабатываться своеобразное воплощение нового Гамлета, неумолимого судьи за совершенное некогда злое дело. Все эти тяжелые думы "преисполненного желчи и негодования цесаревича прикрывались наружным видом полной покорности матери, под которым, однако, таились бессильная злоба и нетерпеливое ожидание часа возмездия".

Французский посол Сегюр, проживший в Гатчине два дня перед своим возвращением во Францию в 1789 году, вспоминал: "История всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло его разум... Печальная судьба отца пугала его, он постоянно думал о ней, это была его господствующая мысль".

Состояние Павла В. О. Ключевский назвал "нравственной лихорадкой". Он "...становился все более мрачным, подозрительным и раздражительным; воображение наполнялось призраками, малейшее противоречие вызывало гнев, повсюду чуял революционный дух; во всех недостаток уважения к себе подозревал. Этому, кроме плана о престолонаследии, содействовали ужасы революции во Франции и свирепые вопли эмигрантов, вроде Эстергази, о подавлении революции кровью и железом, столкновения с людьми Екатерины".

Обманутый в надеждах и осмеянный, он искал уединения и думал о смерти. Его гнетет мысль, что жить осталось мало, а беспорядков безмерно много. "...Все усилия его ума обратились на досужую критику того, что делалось в России; в Петербурге у него было слишком много врагов, слишком много личных неприятностей, чтобы он мог оторвать свою нервную мысль от столицы. Критике его подвергалось все: внешняя, как и внутренняя, деятельность правительства, управление, как и социальные отношения. Разбирая все это, он постепенно развивал свой план управления; один преобразовательный проект за другим являлись в его голове без достаточной продуманности, без практической подготовки, средств для которых не было у великого князя. Благодаря этим продолжительным и тревожным помыслам великий князь постепенно впал в то состояние, которое можно назвать нравственной лихорадкой; чем больше жила мать, тем сильнее росло в нем нетерпение заменить ее; чем хуже шли дела, тем сильнее желалось ему направить их на новый путь, а деятельность правительства в последние годы царствования Екатерины давала обильный материал для такой беспокойной и желчной критики. Царствование Екатерины кончилось почти банкротством экономическим, как и нравственным... Понятно состояние нервов великого князя в минуту, когда в ноябре 1796 года донесли об ударе, поразившем императрицу. Теперь для него открывалось широкое поле деятельности, ибо он знал, что акт, какой задумывала Екатерина, не был составлен, а удар, лишив ее языка, отнял у нее возможность устно изъявить свою волю".

* * *

Нужно льстить ей. Тщеславие

ее идол; успехи и угодничество ее

испортили.

Иосиф II - Кауницу

Ей нравилось, когда ее называли Минервою, и оды Державина вполне соответствовали ее вкусу. "Она постоянно и сильно нуждалась в похвале. Мысль о неудаче была для нее самой тяжелой". Отдавая ей должное, современники в то же время глубоко осуждали обстановку лицемерия и низкопоклонства, царившую при дворе: "...ее окружали льстецы, на каждом шагу восхвалявшие ее действия и тем самым способствовавшие развитию в ней тщеславия и самолюбия". До последних дней Екатерина II продолжала работать в своем обычном, весьма напряженном режиме. За несколько недель до кончины она писала Гримму, что "занята громадным законодательным трудом, от влияния которого на нравы всего народа можно ожидать самых важных результатов...".

В конце августа 1796 года, возвращаясь от Нарышкиных, Екатерина увидела звезду, "ей сопутствовавшую, в виду скатившуюся", и сказала Архарову:

- Вот вестница скорой смерти моей!

- Ваше величество всегда чужды были примет и предрассудков, - ответил он.

- Чувствую слабость сил и приметно опускаюсь, - возразила ему Екатерина. Последнее время ходила она с трудом, особенно по лестницам.

4 ноября вечером был так называемый "малый Эрмитаж" - небольшой прием самых приближенных вельмож. А. Брикнер писал, что "императрица весело беседовала с некоторыми из них и радовалась отступлению французских войск. Много говорила о кончине сардинского короля и забавлялась шутками Льва Нарышкина. На следующее утро Екатерина встала, по обыкновению, рано, оделась, выпила кофе, поговорила с Зубовым и ушла в свой кабинет. Занималась с секретарями, потом пошла в гардероб, где, по обыкновению, не оставалась более десяти минут. Так как в продолжение с лишком получаса она не выходила, камердинер обеспокоился и решился идти в гардероб. Отворив дверь, он нашел императрицу в бессознательном состоянии на полу. С ней сделался паралич. Через несколько часов ее не стало. Современники считают выгодным для Павла, что императрица в минуты припадка не приходила в сознание".

"В памяти ярче выступает то, за что ее следует помнить, чем то, чего не хотелось бы вспоминать", - так подытоживает В. Ключевский правление Екатерины II.

"Как странна наша участь, - писал по поводу смерти Екатерины II Петр Вяземский. - Русский силился сделать из нас немцев, немка хотела переделать нас в русских".

"Петр россам дал тела, Екатерина - души", - сказал поэт.

Глава девятая

В ПЕРВЫЕ ДНИ

Павел вступил на престол с

силами нерастраченными, но

расстроенными по вине несчастных

противоречий его положения.

В. Ключевский

Загоняя лошадей, мчались курьеры в Гатчину, чтобы сообщить 42-летнему наследнику престола об апоплексическом ударе, поразившем его мать. Но первым эту весть принес Николай Зубов.

Когда Павлу доложили, что приехал Зубов, он спросил:

- Много ли Зубовых приехало?

- Один.