В городе ввели комендантский час, сначала с десяти, потом с пяти вечера. Епископ отлучал от церкви всякого, кто стоял за физическую расправу, но она все равно продолжалась. Однажды ночью на нашей улице загремели выстрелы и в конце площади остановился грузовик. Кто-то (судя по произношению, англичанин) кричал: "Ой, спина! Спина!", но из-за дикой пальбы между потерявшими голову людьми никто не посмел выйти из дому. Вскоре в дело вступили войска, и из нашей кухонной двери мы увидели красное зарево, подымавшееся над плоской частью города. Отец, мать и я по очереди часами простаивали на стуле у чердачного окна, прислушиваясь к перестрелке и глазея на пожар, охвативший весь центр города. Больше всех горевал отец: большой патриот, он был готов схватиться с каждым заблуждающимся иностранцем или дублинским воображалой, не желавшими признать превосходство Корка над всеми городами мира. Назавтра, бродя среди развалин, я оплакивал не деловой район и не муниципальные дома, а величественное здание из красного кирпича - библиотеку, занимавшую так много места в моей жизни с тех самых пор, когда маленьким мальчиком я понес домой через железнодорожный мост мою первую приключенческую книжку. Потом я стоял у Диллон Кросс, где вчера сидели в засаде волонтеры, и смотрел, как английский танк крушит целый квартал небольших домишек. В одном из них жил старый ирландский патриот, которого мои дед и бабка звали Бринн Дилл. Солдаты оттесняли кучку людей, молча наблюдавших, как танк, громыхая по тротуару, все вновь и вновь налетал на стену, пока та наконец не разломилась, словно корочка пирога, и не посыпались камни и балки. На меня это произвело неизгладимое впечатление. Еще долгое время спустя мне мерещилось все одно и то же: темное, сморщившееся лицо Мак-Свайна в свете свечей и стена, падающая под напором танка; "Благородство отличало..." и "В делах ничто не совершается даром". Эти образы словно символизировали все то, что происходило со мной; а с Ирландией, пожалуй, дела обстояли по лучше. Для пас обоих материальный мир был не по зубам. "..."
И вот наступило перемирие. Это чрезвычайное событие заслуживает отдельной книги, хотя, насколько мне известно, никто даже не пытался хоть как-то его описать. Перемирие было подготовлено и объявлено, и все же ие верилось, что оно на самом деле осуществится. Но вот незадолго до полудня одиннадцатого июля 1921 года - мне было без нескольких месяцев восемнадцать - колонна броневиков, танков и военных патрулей начала медленно двигаться по направлению к городским казармам, и я пошел рядом по тротуару. На каждой улице, напряженно и молча наблюдая, стояли кучками люди: каждый понимал - сейчас всего можно ожидать. Затем, когда из всех церквей Корка зазвучал "Ангелюс", ворота казармы отворились и поглотили танки, броневики, офицеров и солдат. То тут, то там ктонибудь бросал ядовитое замечание в молчавшую толпу.
Потом - ворота захлопнулись и толпа стала расходиться, словно еще не веря своим глазам. Неужели действительно все кончилось? Неужели снят комендантский час и можно после пяти и даже сегодня ночью идти по городу, не рискуя быть расстрелянным? Неужели можно спокойно спать в собственной постели? Неужели это действительно конец семи векам военной оккупации? Неужели воображение одержало победу над материальной силой, невозможное стало законом?
Все это чудесное лето молодые люди, скрывавшиеся годами, разъезжали на реквизированных автомобилях, пили, танцевали, размахивали ружьями и винтовками.
По вечерам местные отряды волонтеров, сильно пополнившиеся за счет осмотрительных юношей, пришедших теперь к мысли, что, в конце концов, все это может оказаться для них и выгодным, открыто проводили боевые учения, осваивая винтовку и пулемет.
А затем, в разгар зимы, был подписан мирный договор с Англией, предоставлявший нам все, чего мы добивались веками, кроме независимого республиканского правительства и контроля над лойялистской провинцией Ольстер. Отказ по этим двум пунктам означал гражданскую войпу, которой в свете того, что мы знаем сейчас, можно было бы, если бы хватило здравого смысла, избежать, ибо она была перенесением в четвертое измерение импровизации, которая началась после разгрома восстания 1916 года. Националистское движение раскололось, появились две партии: партия фристейтеров, принявшая договор с Англией, и партия республиканцев, выступавшая против него с оружием в руках. "..." Я встал на сторону республиканцев, потому что Коркери был за них. "..." Я все еще видел жизнь сквозь дымку литературы - единственный взгляд, доступный мне, - хотя страсть к поэзии заменялась страстью к роману девятнадцатого века, и гулящая девица с соседней улицы воспринималась мною уже не как "еще одно несчастное создание", но как мадам Бовари или Настасья Филипповпа, а Западная улица - место вечернего променада клерков и продавщиц - как Невский проспект.
При таких обстоятельствах было только естественно, что Хендрика и меня назначили кем-то вроде цензоров в местную газету, где за неимением настоящей информации печатались плохие патриотические стихи наших принципалов, обожавших писать о бедах милой старой Ирландии. Как мы торжествовали, когда однажды вечером в редакцию зашел О'Файолайн и передал нам свои превосходные стихи: казалось, вот и начали приходить люди - те, что надо! И было только естественно, что именно меня, поскольку мне были лично известны "Севастопольские рассказы" Толстого, выбрали на роль военного корреспондента. "..."
Вечером следующего дня я оказался недалеко от Килмаллока, в Эшил Тауерс - псевдоготическом замке, занятом под генеральный штаб фронта. "..." По имеющимся сведениям противник как раз собирался его штурмовать, и собравшиеся в библиотеке офицеры усердно разглядывали карту, решая, какие мосты следует взорвать, чтобы воспрепятствовать вражеским продвижениям, В длинной готической зале находилось пятьдесятшестьдесят человек с ружьями через плечо, сидящих при свете свечей по обе стороны длинных, сколоченных наспех столов. Казалось, зал чуть подрагивает в мерцании свеч; украшенные рогами оленьи головы взирали со стен в полутьме, словно не веря своим глазам. Внезапно какой-то молодой человек с ружьем в руке вскочил на стол и затянул один из вариантов - самый романтический - старинной разбойничьей песни о Шопе О'Двайере из долины. "..."
