– Д-да. – Бедолага побелел так, что черные его усики стали, как клякса на чистом лице.

– Ну вот и молодец! Значит, пугать тебя не надо. Живым хочешь остаться, а, Гинек?

Управляющий часто-часто закивал. Хотел он жить, красавчик. Было ему, что терять. Должность хорошую и денежную, жизнь свою красивую и сытую. Это мне терять нечего, а ему очень даже есть!

– Тогда тащи все, что у вас в сейфе накопилось.

Это была самая слабая часть моего плана. Или, правильнее сказать, той смеси наглости и куража, которой я план заменил. Работай по банку с напарником, сам бы пошел с управляющим к сейфу, а его оставил присматривать за публикой в зале. Но я был один. И тут уж не разорваться. Отпустить управляющего одного – того и гляди сбежит через заднюю дверь, которая тут всяко имелась. И пяток клерков с сомлевшей дамой одних оставлять было нельзя. Найдется кто-нибудь смелый да резвый, рванет к выходу, когда я уйду, да вызовет легашей. Потом уходи от погони да судьбу дразни.

Поэтому я решил остаться в зале, пока управляющий ходит за деньгами. А его самого застращать, чтобы мыслей о побеге не возникло. Страх – чувство хорошее, для таких, как этот франтик, основополагающее. Он же всю жизнь свою в страхе жить привык: перед родней, перед начальством, перед такими, как я, душегубами.

– Гинек, – сказал я ему проникновенно. И стволом дедовой картечницы провел от горла к пузу. – Ты только глупостей не делай. Там у задней двери мой человек стоит. Рискнешь сбежать или еще чего выкинешь – пристрелит он тебя, как собаку. Пустит пулю в живот, вот прямо сюда, и будешь три дня мучиться, прежде чем сдохнешь. А деньги принесешь – мы уйдем, и все живы-здоровы останутся. Понял меня, рыба?

Франтик кивнул и ускакал, щелкая каблуками по паркету. А я остался наблюдать за залом. Рассматривал перепуганных людишек и размышлял. Последствия хорошего образования, такой грешок. Думаю, много.

Вот зачем они вообще живут? Какой смысл в их существовании? Я не как обвинитель спрашиваю – понять хочу. Сами-то они вот понимают? Жизнь же, как у белки в колесе, по кругу и без остановки. Утром встают и бегом на службу. В присутствии или вот как здесь, за конторкой, до темноты отстояли, и домой. Лет в двадцать пять девицу с такого же семейства мещанского в жены взяли, к тридцати уже детворы настрогали, а к пятидесяти удар или желудочная болезнь. Помрут – слова доброго про них никто не скажет. Даже дети. Те слишком заняты будут грызней за наследство. И вот какой смысл?

У работяги, положим, жизнь такая же точно, разве что темнее и беднее. Но у них выбора нет. А у этих есть! Они же в гимназии ходили, грамоте обучены. Должны же представление иметь, что жизнь – это не только беготня по кругу. Вот детьми были – неужто не мечтали о подвигах и приключениях? Почему выросли и сами себя на такое обрекли? Загадка!

Вернулся франтик и поставил передо мной на конторку тяжелый черный саквояж с латунными застежками.

– Вот, – выдохнул он устало. Торопился, видать. – Тут восемь тысяч. Больше в сейфе нет.

А мне больше и без надобности. Для моих задач и этого за глаза. Однако на всякий случай сделал страшное и недовольное лицо. Управляющий сразу зачастил, оправдываясь.

– Вы д-должны п-понимать… Наш б-банк мало работает с н-наличностью… Рас-счеты ведутся в основном в векселях, б-бонах и ценных б-бумагах!.. Об-беспечение оборота гарантируется…

– Не пыли, Гинек! – перебил я его. Не хватало мне еще слушать про обеспечение их сделок центральным имперским банком. – Ты хорошо справился. А теперь падай на пол и считай до тыщи. Умеешь до тыщи считать?

– У-умею! – кивнул тот.

– Вот и молодец! Как досчитаешь, вставай и беги легашей вызывать, а до этого лежи.

Послушный франтик бухнулся на паркет, а я, уже ко всем остальным обращаясь, крикнул:

– Все упали на пол и считаем до тысячи. Рожи от пола не отрывать! Ослушается кто – сразу пулю получит.

Как солдатики на учениях все присутствующие в зале попадали на пол. И начали считать. Вслух, вот потеха! А я спокойно вышел из банка и неторопливо двинулся к проулку. Фарт не подвел, и цурэк я провернул просто идеально. Теперь можно и уходить из города.

Только наобум действовать нельзя. Легаши, какими бы улитками ни были, а думать и действовать умели. Про налет на банк они узнают минут через двадцать, когда кто-нибудь из клерков добежит до ближайшего участка. И начнется облава уже по всем правилам: с перекрытием дорог, патрулями на железнодорожной станции и конными разъездами. С учетом их неповоротливости у меня был примерно час. И его я потратил с толком.

Добежал до свертка с одеждой. Забился в проулок и там, дрожа от холода, переоделся. Преобразившись из забитого жизнью и работой трудяги в мелкого чиновника. Переложил деньги из саквояжа в баул – нечего с приметной вещью таскаться. И в новом облике двинулся к вокзалу.

Я специально подгадал цурэк к вечернему поезду. Осталось только купить билет и покинуть провинциальный город за двадцать минут до начала облавы. А там сойти через три-четыре станции, несколько дней прожить в гостинице и потеряться для легашей. После чего уже можно будет ехать в столицу.

С незначительными оговорками мой план побега был реализован полностью. В столицу, правда, я попал не через неделю, а через две. Пришлось чуть подольше поплутать, сбивая со следа настырных легашей. Вот же втемяшилось в их головы Кровавого Янака взять! Но зато на перрон железнодорожного вокзала столицы я сошел в полной уверенности, что от хвостов избавился.

Хотя… Сколько товарищей в допросную, а потом на виселицу попали, потому что были «полностью уверены»? Помня об этом, к гостинице «Центральной» я добирался кругами. Петлял, как заяц, менял маршруты и извозчиков, заходил в кафетерии, словом, вел себя как путешественник, прибывший в столицу из провинции.

Костюм мой, как и образ, в пути здорово изменился. Если из провинциального центра уехал мелкий чиновник, то в столицу прибыл богатый купец. Тяжелое пальто с меховым воротником, под которым можно было разглядеть ручной работы костюм синего цвета. Огромная лисья шапка с падающим на спину хвостом. И блестящие черные сапоги. Наряд вышел очень привлекающим внимание, но не к персоне, а к себе самому. Он сообщал всем легашам примерно следующее: богатый провинциал. Вкуса нет, манер нет, терпения нет. А вот склочности и чувства собственной важности – целый грузовой вагон. Подходим, господа полицейские, не стесняемся!

Никто, однако, не спешил подходить и хоть как-то моей персоной интересоваться. И в «Центральную» я прибыл пусть и с задержкой на пару часов, зато со спокойной душой. И сразу же послал запрос на связь местной ячейке.

Вот чего легаши никак в толк взять не могут, так этого того, что искать Движение следует не только по городским низам, рабочим сходкам и конспиративным квартирам, но и в таких вот фешенебельных местах, как гостиница «Центральная». Оставляешь у консьержа записку «господину Церкхеру» до востребования и ждешь. Раз в день, а то и чаще связной, живущий тут же, справляется у того относительно корреспонденции. И получает среди газет и приглашений сообщение от такого, как я. Просто и действенно. Дорого только. Но на то касса Движения и пополняется от цурэка.

Весь остаток дня до вечера, я провалялся в номере. Ожидание не утомляло, с тех пор как я научился читать. Днями бы сидел с книгой под лампой, только еду подавай. В литературных предпочтениях был я, как выразился один из моих старших товарищей, человеком всеядным. Сегодня мог читать беллетристику, наслаждаясь приключениями романтического злодея Пиноти, назавтра восторгаться литературной критикой Дерлинского, а еще через день – штудировать «Аэродинамику» профессора Александра Терри. Разве что недолюбливал пьесы, считая это направление насквозь буржуазным и от реальной жизни оторванным.

На сей день я заготовил себе чтиво не развлекательное, а вполне серьезное. «Паровая механика» того же Терри. Этот ученый меня поражал. Во-первых, казалось, он был сведущ в любой научной области: от астрономии до геологии. А во-вторых, писал языком простым о вещах сложных. Что для меня, человека, с грамотой познакомившегося к двадцати одному году, было очень важно.