Обычный лес… и, кажется, знакомый.

Да, эти места ты знаешь, хоть не был здесь давным-давно. Между елями вьется тропинка: сейчас обогнет поваленный ствол — и выбежит на луг, а в дальнем конце луга ты увидишь плетеную изгородь и дом под голубой крышей…

Дом, где ты родился.

Ошибки быть не может. И хотел бы не верить — да не выходит. Теперь ты идешь все медленнее, глядя под ноги, страшась увидеть на земле обрывок голубой ткани, или проржавелый бубенец, или обглоданные, побелевшие от времени кости.

…Ушли они всего часа на два. В тот день в Когиду приехали бродячие актеры, и Кейте очень уж загорелось сходить на представление. «Хоть одним глазком глянуть! — говорила она мужу. — Малыш уже спокойно спит, он и не заметит, что мы уходили. Запрем двери и окна, чтобы никто его не потревожил — немного посмотрим, и сразу назад!»

Кто же знал, что в перелеске, отделяющем дом от деревни (независимый и крутой нравом, Аррен Джюс предпочел поселиться подальше от односельчан), затаится пришедший из Тигрового леса голодный саблезуб?

Судя по положению тел, Аррен защищал жену. Кейта бежала к дому, но далеко убежать не успела. Впрочем, точно не скажешь — от тел мало что осталось.

Лишь два дня спустя их хватились односельчане. Пошли искать; долго охали и ахали над останками; затем кто-то вспомнил: «А мальчишка-то их где?» Выломав дверь, нашли в сенях замурзанного черноволосого мальчонку: он уже и реветь не мог, голос сорвал…

Конечно, ты ничего этого не помнишь. Тебе рассказывали.

Странное дело — даже о доме ты никогда не вспоминал. Не спрашивал, что с ним сталось: стоит ли еще, или бережливые родственнички разобрали его на дрова. Просто вычеркнул из памяти, будто и не было. А ведь он по праву твой. Смех, да и только: полжизни метался по свету, завоевывая чужие страны, а о собственном наследстве позабыл! И ты смеешься хриплым, каркающим смехом; а в груди дрожит что-то, так страшно дрожит, вот-вот порвется.

Покосившиеся ступеньки крыльца ведут к приоткрытой двери. Оттуда и доносится плач. Черная бесформенная тварь, стерегущая у крыльца, вскидывается тебе навстречу — но тут же успокаивается: теперь ты для нее свой.

С каждым шагом все медленнее, словно придавленный какой-то непосильной тяжестью, ты поднимаешься на крыльцо и входишь в заброшенный дом — туда, где все эти годы безутешно плакал мальчик, покинутый и забытый всеми, даже самим собой.

Здесь все как было. Цветной половичок, лубочные картинки на стенах, мутное треснувшее зеркало. Проходя — или проплывая — мимо зеркала, бросаешь на него взгляд. Что-то странное отражается там, уже совсем не похожее на человека. Но это неважно. Важен только ребенок там, внутри.

Лохмы паутины живым ковром шевелятся на стенах, свисают с потолка. Паутина плотно затянула дверной проем: ты прорубаешь проход ножом, входишь в полутемную комнату… и застываешь, как вкопанный, вдруг вспомнив, что привело тебя сюда.

Плачущий ребенок здесь. На полу, забился в дальний угол. Только это не мальчик.

Это девочка — маленькая девочка в грязном, когда-то белом платьишке, разорванном на плече, со спутанными космами золотисто-рыжих волос. В мерзости запустения, среди гнили, плесени и серой паутины, уткнув лицо в ладони, всхлипывает она так, словно сердце ее разрывается.

Безутешное горе ее острой болью отдается у тебя в сердце; в первый миг, забыв обо всем, ты инстинктивно бросаешься к ней. Ты возьмешь ее на руки, унесешь из этого страшного места — и никому, никогда больше не позволишь ее обидеть…

Она вздергивает голову. Глаза ее — две черные дыры.

— Спаси меня! — шепчет она; в прогале рта мелькает раздвоенный язык и острые зубы.

Медленно, осторожно, следя за тем, чтобы даже случайно ее не коснуться, ты опускаешься рядом. Шаришь рукой по полу в полутьме. Пальцы натыкаются на что-то деревянное, причудливой формы. Подняв странный предмет к свету, ты его узнаешь. Игрушечный медведь, похожий на Топотуна — одна из первых твоих работ, и не слишком удачная. Ты долго с ним возился, хотел сделать мощного, свирепого зверя — но свирепости так и не вышло: оскаленная морда мишки получилась по-детски обиженной.

Все так же осторожно, не прикасаясь к девочке, протягиваешь ей игрушку.

Она жадно выхватывает медведя у тебя из рук, прижимает к груди, согнувшись вдвое, со всхлипами и стонами что-то бормочет над ним. Сейчас она кажется уже не ребенком, а древней старухой, косматой карлицей-ведьмой, творящей какое-то безумное колдовство. Но ты не шевелишься — да что там, стараешься даже не дышать.

Постепенно она успокаивается: всхлипы сменяются протяжными вздохами. Подносит мишку к лицу, гладит по голове, что-то ему шепчет.

У деревянного медведя нет души, за которой нужно охотиться. С ним не надо бороться, от него можно не бежать. С ним девочка-чудовище в безопасности. Страшные глаза ее закрываются, и дыхание становится глубоким и ровным.

Выждав время и убедившись, что она уснула, ты бесшумно поднимаешься на ноги.

Она лежит у твоих ног, свернувшись клубочком на холодном полу, вздрагивая и прерывисто вздыхая во сне. Мгновение поколебавшись, ты укрываешь ее своим плащом. Плащ, вместе с тобой переживший все сегодняшние испытания, больше походит на половую тряпку; но все лучше, чем ничего.

Затем — так же, стараясь не шуметь, выходишь на крыльцо, плотно прикрываешь за собой дверь… и тихо сползаешь вниз по стене, раздавленный неизбывным горем.

«Не знаю, что еще можно сделать, — в отчаянии думаешь ты. — Правда, не знаю! Был бы здесь настоящий Бог…»

Но никаких богов здесь нет. Только ты.

Ты выиграл битву. Завоевал ее королевство. И все ее владения - боль, и ужас, и стыд, и невыносимое бессилие - теперь твои, победитель.

Черная тварь подползает к тебе, тыкается в колени; у тебя нет сил даже отмахнуться.

Там, наверху, на зеленом лугу, марраны складывают костер. Скорее бы, вяло думаешь ты. Быть может, когда твое тело наконец сгорит в огне — все закончится?

Хотя нет, вряд ли. Здесь ведь ничего не меняется. С телом, без тела — ты останешься здесь, прикованный к этому мертвому дому. Запертый в ловушке чужого страдания, которое стало твоим. Навечно, без возможности что-то изменить — ведь в Мире Внизу времени нет…

Стоп!

Как «времени нет»?! Вот же, оно есть!

И идет все быстрее! Марраны там, наверху, двигаются медленно, как ожившие статуи — но, несомненно, двигаются.

А если так…

Ты распрямляешь плечи: мысль твоя лихорадочно работает. Если до тебя времени здесь не было, но с твоим появлением время пошло — значит… значит…

Значит, еще есть шанс!

Ты поднимаешься на ноги. Встряхиваешь зажигалку: в прозрачном футляре рубинами сверкают последние драгоценные капли фэа. «Тот, у кого отнято фэа, не выживает…» Но это — если отнято. А если отдать самому?

Вот и проверим.

Там, наверху, марраны кладут твое тело на костер. Черная тварь дергает тебя за штанину. Ты устремляешь на нее сосредоточенный взгляд; под этим взглядом облако жирной и склизкой тьмы начинает принимать очертания. Что-то среднее между собакой и свиньей: мощное тело, покрытое лоснящейся черной шерстью, короткая, словно обрубленная морда, маленькие злые глазки. Ошейник на необъятной шее — знак подчинения. Тупая, злобная, смертельно опасная тварь, одержимая одним желанием — пожирать… но без нее Келемринда не смогла бы путешествовать между мирами. И ты без нее отсюда не выберешься.

— Что, жрать хочешь? Потерпи немного! Сейчас… сейчас…

В последний раз проверяешь в уме свой план. Все ли понял правильно? Верно ли рассчитал время? Стоит ошибиться лишь на секунду — и… нет, лучше не думать, что тогда.

Покосившиеся доски крыльца занимаются сразу, от одной капли. Алое пламя взбегает вверх по резным столбикам; пузырится голубая краска на двери. Но этого мало. Торопливо, почти бегом ты обходишь дом, плещешь живым огнем на все четыре угла.

Наверху воины выстроились в два ряда: десятник Венк принимает из рук Лакса пропитанный смолою факел. Черный зверь едва не прыгает от нетерпения. Но рано — дом должен загореться со всех сторон.