Пригласила Марфа к себе старосту купеческого Марка Памфильева, с которым уже много лет вела свои дела. Возил Марк к немцам и по всей Европе свои меха, соль, мед да прочие товары, выполнял самые причудливые ее заказы, приобретая все, что могла только пожелать богатая капризная боярыня: зеркала немецкие, украшения драгоценные, вина, ткани аглицкие, кружева голландские, пряности. Заказывала и для внука игрушки редкостные, сладости. Теперь же Марфа потребовала, чтобы разузнал купец, какое новое оружие есть у немцев и можно ли его срочно закупить и в город доставить. Порохом интересовалась и прочими военными премудростями, не хуже иного воеводы. Обещал Марк днями на самом Ганзейском дворе все разузнать, может, какие пищали и самострелы у них и теперь на складах пылятся, и завозить не надо. Словом, заверил купец Марфу, что постоит вместе с ней за вольность народную.
Встречалась вдовая посадница и с другими своими единомышленниками, обсуждала с ними, как жить дальше, что делать. Активного помощника нашла себе в Григории Арбузьеве, чей отец казнен был великим князем вместе с ее сыночком Дмитрием. Арбузьев, как и она, горел жаждой мести, не жалел ни денег, ни сил, ни времени на привлечение новых сторонников. Огорчили Марфу самые близкие соседи. Овины после обвинения на вече в измене Новгороду сидели тише жижи болотной, за крепкие ворота своей ограды даже не высовывались, лишь оправдывались перед посыльными, которые то и дело жаловали к ним – то от веча, то от владыки Феофила. Говорили, что не виновны ни в чем. По ночам собак своих грозных во дворе с цепей спускали, днем больше чем для двух-трех чужаков свои ворота не отворяли. Разочаровал Марфу и другой сосед, посадник Григорий Михайлович Тучин. Все отмалчивался да уклонялся от прямого ответа, а как прижала она его с требованием объясниться, станет ли помогать ей в деле отстаивания новгородской свободы, станет ли, как прежде, ее сторонником, ответил прямо и решительно:
– Знаешь, Марфа, я все время с тобой заедино стоял, сам сынов наших к борьбе звал, сам старался изменников покарать. А как посидел у Иоанна под арестом, как собака последняя, всю жизнь наново передумал. Чтобы выпустил, пришлось слово ему клятвенное дать: против Москвы не выступать. И не могу то слово порушить. Теперь, случись что снова, он меня первого схватит и на этот раз не помилует. А у меня – семья, хозяйство. Есть что терять. Хотя, в общем, не это главное. Свобода нужна, если ты живой. К тому же, думаю, не намного хуже нам станет, если с Москвой заедино жить будем. Может, даже надежней. Силен великий князь и не глуп. Богатства нам и на себя и на него хватит. Больше, чем в брюхо влезает, не проглотишь.
Слушала Марфа, слушала Григория, плюнула и ушла от него. Крест на соседе Тучине поставила. И на всей его семейке.
Феофил несколько раз допытывался у дьяка вечевого, слуги своего Овина, что же в Москве случилось, отчего он Иоанна государем от имени всего Новгорода повеличал. Не отпирался Овин, объяснил лишь, что назвали они так великого князя Московского не от всего Новгорода, а от себя лично, да и то лишь потому, что в Москве теперь к нему все так обращаются, даже послы иноземные. Ну, оговорился он, дурак неосторожный, что же теперь, казнить его за это?
– Не знаю, чем та неосторожность твоя теперь обернется, – размышлял Феофил.
Беседовали они в его кабинете, в архиепископском дворце, в детинце, куда после нескольких приглашений владыки Овин все-таки решился приехать в закрытой кибитке, благо дом его, как и Марфин, находился рядом, на Людином конце.
– Чем же страшным она может обернуться? – искренне удивился Захарий Григорьевич. – Ответим Иоанну, что сказал я это по своей глупости, не подумав, что Новгород мне этого не поручал, и уберутся его послы подобру-поздорову, на том все и кончится.
– Ох, сомневаюсь я, что все тут так просто, – озабоченно охал владыка.
Он сидел за столом в белом наряде с непокрытой головой, на которой сияли жидковатые седые волосы, его белый клобук лежал рядом на столе.
– Прекрасно я понимаю, что не такое уж ты страшное преступление совершил, назвав Иоанна государем. Ему повод нужен, он давно его искал. Не тебя, так другого простофилю бы нашел, или другую какую причину. Плохо, что ты, слуга мой, под подозрением у города оказался. Расскажи-ка мне подробнее, как все произошло.
– Да обычно как-то. Назначил нам великий князь прием, пришли его посыльные, говорят, государь ждет вас. Бояре возле золотой лестницы встретили, то же самое повторили, мол, государь уже ожидает. Потом дьяк о нашем прибытии доложил: «Государь, послы новгородские к тебе на поклон явились». Ну и мы, как попки безмозглые, так же его назвали. А он сразу внимание обратил, обрадовался и говорит боярам: «Вот видите, новгородцы во мне тоже государя своего видят. Недавно я с их Василием Никифоровым толковал, и он меня так же назвал!». И тут же спрашивает нас: «Это вы от себя назвали меня так или от всего Новгорода?». Я отвечаю: «Ясно, от себя!». А он: «Так вы же послы от города, разве можете вы от себя такое говорить? Верно, вас город на это уполномочил?». В общем, прицепился к нам и не стал никаких возражений выслушивать. Да и знаешь, владыка, ему не очень-то возразишь. Как глянет своими очами пронзительными, так мороз по коже. Мы и не подумали тогда, что одно такое слово необдуманное может столько переполоху наделать. Да еще он нас Василием Никифоровым с толку сбил. Несколько раз нам его в пример ставил, человеком верным называл, а нас – изменниками изворотливыми. Словом, не смогли мы ему тогда ничего толком возразить.
– А что, правда, что Никифоров ему клятву верности дал?
– Правда, наверное, великий князь сам это сказал. Да ведь он всегда так может дело повернуть, что и не хочешь, да скажешь, и виноватым сделаешься. Может, и с Никифоровым так случилось, как знать. И потом, может, он без клятвы-то и на свободу бы его не выпустил. А кому хочется заживо гнить?
– Да, плохи наши дела! Видно, задумал Иоанн совсем Новгород к своим рукам прибрать, теперь ему каждое лыко в строку. Во всем будет повод искать, чтобы нам тиунов своих да данников приставить, Ярославов двор присвоить и вече наше народное разогнать. – Феофил помолчал, погладил седую бороду. – Поглядим, как дальше дело повернется. Я тебя, Захарий, могу лишь в неосторожности обвинить, злого умысла твоего не вижу. Только народу это не докажешь, если дело серьезно обернется. Толпа ведь слушать и думать не умеет. Ты уж осторожнее будь, пока послы великокняжеские в Москву не отбыли. На Торговую сторону, а тем паче на вече, не шастай. Но сюда на службу, все, же являйся, надеюсь, на моем дворе никто тебя не тронет.
Захарий, красный от волнения, юркнул за дверь и поспешил домой, а на его место заступил приглашенный архиепископом протопоп Святой Софии Гавриил.
С этим Гавриилом было связано еще одно неведомое для Феофила явление. Дошли до него слухи, что поселились в городе какие-то еретики, что совращают они не только горожан, но и попов. Узнал он, что среди прельщенных этой ересью оказался и сам Гавриил. Решил владыка поговорить с ним напрямик, хотя и не был уверен в результате. «А не откроется, – думал владыка, – его грех, с меня снимется лишняя проблема, их мне теперь и так хватает!»
Полный, с округлым брюшком, выступающим сквозь черную мантию, неспешный протопоп Гавриил тихо вошел в кабинет и сел на скамью, на которую указал ему Феофил.
– Слышал я от отца Афанасия на исповеди, что прельщали вы его в ересь безбожную, – начал без предисловий архиепископ и внимательно посмотрел в лицо Гавриилу. Тот от неожиданности сразу же отвел глаза и смутился.
– Правда, значит? Не отпирайся, не греши сверх меры, – спокойным, доверительным тоном продолжил Феофил. – Я не желаю тебе зла, хочу лишь знать, что происходит на самом деле с моей паствой. Слышал я, что сие зло весьма широко растеклось по нашему городу.
Гавриил продолжал молчать, склонив голову и сложив руки – одна на другую – на своем обширном животе. Он чувствовал себя весьма неловко под пристальным взглядом владыки. Но не знал, что отвечать, можно ли рассказать архиепископу правду об образовавшемся у них около пяти лет назад кружке из нескольких настоятелей приходов, из близких знакомых и родственников. Привлек их к себе поначалу приехавший из Киева вместе с Олельковичем жид Схария своей грамотностью и начитанностью, умением предсказывать будущее с помощью гадания на необычных картах и по звездам. У Схарии оказались интересные книги, интересные мысли, именно то, чего так не хватало думающим людям в полусонном городе, где лишь периодически вспыхивали страсти по поводу какой-то мифической независимости. Для него, Гавриила, независимость всегда была и будет одинаковой – от новгородского владыки да от прихожан, которые не изменятся ни при какой власти. А Схария привез книги из Киева, да еще и на понятном старославянском языке, где рассказывалось об устройстве мира, о летосчислении, о невиданных странах, об истории разных земель, о редких и незнакомых животных. Схария задавал на первый взгляд странные вопросы, которые при ближайшем рассмотрении и при обсуждении оказывались сложными и любопытными. Например, почему вы молитесь иконам? В самом деле – почему? Если Господь на небе и оттуда все слышит и видит, думает о нас, – почему бы не обращаться со своей молитвой к нему напрямую, а не через разрисованную деревяшку?
