– Чудо, что за женщина! – мечтательно прошептал старший Михайлов, выдавливая на голову крем для бритья и показывая кулак распоясавшейся стиралке.
Тем временем на просторной кухне, где каждая солонка знала свое место и не путалась под руками, орудовали два распоясавшихся кулинара, заранее распределив между собой фронт работ. На плите что-то побулькивало и даже неуловимо пахло чем-то съедобным, не успев самоликвидироваться. Не оборачиваясь к коллеге, помешивая по часовой утонувшие пельмени, Сашка первый задал вопрос:
– Пап, ты чего, маму бросил?
«Совсем взрослый», – подумал Сан Саныч, кромсая лук в салат и обливаясь слезами. Но спросил о другом, шмыгнув носом:
– А другая версия тебе в голову не приходит?
– Какая такая «другая»? – повернувшись к отцу, раздраженно спросил Сашка.
– Ты уже взрослый, сынок… – шумно подтягивая сопли, всхлипывая и вытирая с лица слезы – следствие злющего лука, – промямлил папаша.
Сердце у Сашки не каменное. Утопив ложку в закипающих пельменях, он бросился к обливающемуся слезами отцу. Притянув к своему девяностокилограммовому торсу шестидесяти пяти килограммовое тело папы, крепко обнял его. Как только мог крепко… и срывающимся голосом, почти по-отечески, сказал:
– Да не переживай ты так! Прорвемся, батя!
– Пусти, дурак! Я в порядке! Лук! Это лук… – выпучив глаза, пытался избавиться от телячьих нежностей здорового как бык сына Сан Саныч.
Семью спасли закипевшие и пробующие совершить необдуманный побег пельмени. Плита зашипела, призывая сделать огонь поменьше, а всплывшие пельмени напомнили о «главное не переварить!». Медлить было нельзя, тем более что шум воды в ванной прекратился. Как открывается дверца в холодильнике у Деда, они знали с детства, поэтому очень скоро на большом семейном кухонном столе уже стояли тарелки с квашеной капусточкой, солеными помидорчиками и огурчиками, а также салатик из свежих овощей.
Открылась дверь ванной, и пахнущий пеной для бритья, небритый, но очень чистый в кухню вошел улыбающийся Дед. И уже при нем в огромную керамическую миску были отброшены всплывшие, набухшие от мясного сока пельмешки. Сан Саныч засыпал их сверху заранее приготовленной, мелко порубленной смесью зеленого лука, укропа и петрушки. А Сашка, бешено крутя ручку мельницы, обильно поперчил смесью разноцветных перцев.
Дед хмыкнул, подошел к легенде советского «Машпрома», открыл морозильник и достал пачку сливочного масла. Потом, отрезав ровно половину, со словами «Сашу маслом не испортишь» утопил его в пельменях.
Точка была поставлена. Народ оживился. Заерзали стулья, зазвякали вилки и ложки. Немного поспорили, сервируют ли к пельменям ножи, но потом демократично решили – пусть будут! Расселись. Но вдруг Дед, заговорщицки подмигнув Сашке, подошел к холодильнику и, пошерудив пакетами и свертками, достал бутылку водки.
– Али мы не русские?! Али не мужеского роду-племени?! – артистично продекламировал товарищ Михайлов.
Думаю, реакцию мужчин на ужин с пельменями и всяко разными солениями да под водочку описывать не стоит. Описано-переописано!
Прошел час. Сашка, подперев кулаком стриженую голову, задумчиво гонял в тарелке маринованный грибок. Сан Саныч, закатав правый рукав белоснежной рубашки, забыв о манерах, ел руками квашеную капустку. Он брал ее по чуть-чуть, запрокидывал голову и открывал пошире рот. Рука плавно шла вверх и зависала, прицеливаясь. Капуста сочно капала на очки, щеки и нос Сан Саныча, а потом организованно падала в рот. Дед, поймав взглядом свою почти полную рюмку, понял, что что-то пропустил… Посмотрел на дно керамической миски и, не увидев ни одного «сибирячка», взял рукой из тарелки Внука грибок, поднял рюмку и сказал:
– Я очень рад вам, пацаны! – одновременно обозначив окончание трапезы и начало мужского разговора.
Пацаны заерзали, поглядывая друг на друга, как провинившиеся дети.
– Сашка, марш спать! – строго пробасил Дед, глядя себе в тарелку.
Сан Саныч и Сашка послушно и безропотно встали из-за стола.
– Куда? Ты сиди, – дернув Саныча за рукав, сказал Дед. – Малой, спишь на лоджии или в тренажерке. Будильника нет, не вздумай проспать у меня…
– Спокойной ночи, Санычи, у меня будильник в телефоне, – зевая, сказал Сашка и, обняв боксерский мешок, поволок его на лоджию.
– Маньяк, – с теплотой в голосе сказал Дед и, повернувшись к сыну, кивнул головой: – А теперь рассказывай, сынок.
– Сначала? – засомневался Сан Саныч.
– С него милый, с него!
– Началось все с того, что позвонил Лёвка Ройзман, мой одногруппник по мединституту. Помнишь его? – начал свой рассказ Сан Саныч.
– Это тот Лёва, котогый после тгетьего кугса в стгойотгяде у тебя Танюшку отбил? – специально картавя, решил поиздеваться Дед. – Танечка… Конечно помню! Кто ж ее не помнит? Фигура как гавайская гитара…
– При чем здесь это, папа? Лёва Ройзман вернулся из Израиля и открывает частную клинику. Меня зовет к себе главврачом.
Два дня назад
Было обеденное время, и практически все уличные кафешки были забиты студентами и бюджетниками. Найти Лёву оказалось просто. Одно стояночное место занимал его шикарный белый «мерседес», а на втором, широко расставив короткие ножки и размахивая ручками, стоял сам Лёва, разгоняя голодающих на подъезжающих машинах. Сан Саныч, «бибикнув» и моргнув одной фарой, бодро покатил на Лёву. Тот, смешно отпрыгнув назад и покрутив пальцем у виска, показал Санычу на свободный столик.
Лёва с опаской пошатал жиденькое пластмассовое кресло и осторожно присел. Потом по-барски помахал в сторону официанта и сказал Санычу:
– Я уже все заказал. Сейчас принесут.
– Я только кофе, – подозрительно глядя на Лёву, сказал Саныч.
Просидели молча, глядя, как едят и пьют за другими столиками, минут пять. Не несли. Лёва встал, подтянул под самый кадык галстук и, шумно сопя, пошел на официанта. Саныч успел прошипеть вслед:
– Лёва, ты не в Хайфе!
Удивительно, но через минуту к столику подошла с широко раскрытыми глазами и ртом пожилая девушка-официантка и выгрузила на стол графинчик с коньяком, тарелки с порезанным лимоном и сыром и, улыбнувшись, уверенно сказала:
– Плиз! Кофе бай файв минетс!
– Вот что значит знать иностранные языки! – сказал подошедший Лёва, гордо ставя на стол два коньячных бокала.
– Я извиняюсь спросить, о каких языках речь? – поинтересовался Сан Саныч.
– Иврит, братец, иврит, – гордо ответил Лёва, приветливо помахав запавшей на него официантке-полиглоту.
– Лёва, мне не надо! – замахал на налитый в его бокал коньяк Саныч, – мне еще на работу и за рулем я.
– Надеюсь, ты принял решение, и я хочу выпить за моего друга, за главного врача суперклиники, гордости современной медицины, – втискивая в руку Саныча бокал, торжественно говорил Ройзман, – за науку, которую двигают…
– Лёва, я хочу, чтобы ты меня понял…
– Саша, ты дурак? Ты глухой? Ты миллионер и тебе уже ничего не надо? – говоря в коньячный бокал, как в микрофон, негодовал Лёва.
– Ты никогда меня не понимал, – грустно сказал Саныч, отхлебнув божественный напиток.
– Да! Представь, я ничего не хочу понимать. Чертов ты совок! Я предлагаю тебе престижную работу, о которой мечтают многие талантливые врачи России. Я предлагаю тебе, наконец, продолжить свою научную работу. Зеленый свет! Пожалуйста! Наконец, я предлагаю тебе зарплату, месячный эквивалент которой равен твоему годовому доходу. Балда! Ты понял, что я тебе предлагаю? И это только начало! – не на шутку разошелся Ройзман.
– Лёва, у меня в больнице сложился хороший коллектив, сотрудники…
– Да иди ты в жопу со своим коллективом и туда же сотрудников прихвати! Смотри туда… – вскочил с пластмассового кресла Лёва.
Лёва разгоряченно тыкал кусочком лимона в ослепительно-белоснежный «мерседес». Вместе с Санычем в сторону «мерседеса» посмотрела добрая половина посетителей кафешки, одобрительно цокая языками и кивая головами. Саныч невольно скосил глаз на свою шестерку «жигулей». От пятен сурика и шпатлевки она была похожа на южноафриканскую гиену после неудачной охоты.
