Ушел я в свою комнату, улегся на футон и крепко задумался. Воздух казался липким от влаги, а маленький вентилятор без всякого толку гонял его из угла в угол. Система кондиционирования у нас была, но через неделю после приезда мы перестали ей пользоваться. Папины друзья из «Phony International» наведались в гости, увидели работающий кондиционер и чуть в обморок от ужаса не попадали. Заахали, заохали:
– Этот воздух так дорог!
Мама и послушала, как слушала все, что бы кто из японцев ни посоветовал. Она часто вспоминала ту поговорку:
– Если ты в Риме…
Но я всякий раз говорил:
– Мы не в Риме. Мы в Ами.
Так вот, дышал я этой сыростью и думал. Со мной случилось что-то важное, только вот я не знал, как это объяснить. Уже хотелось обратно – туда, на поляну, к маленькому домику. Снова увидеть ту рыжую то ли лису, то ли собаку. Снова почувствовать внушаемый ею покой. Такого спокойствия я не чувствовал несколько месяцев, и стоило ощутить его на пару минут – уже захотелось еще, будто подсесть успел.
На следующий день, после школы, я решил рассказать обо всем Лиз. Родители определили нас в школу для детей из англоязычных семей. Учились там, в основном, ребята из Австралии, но все равно. Возможность говорить по-английски – это было круто, несмотря на кое-какие различия между моим английским и английским осси. Ну, например, какого хрена называть свитер джемпером? Зачем говорить «гузно» и «малой»? Впрочем, это ладно. Когда я рассказал Лиз о домике в лесу, она пояснила:
– Это ты храм нашел, Элия. Японцы строят их в самых разных местах. Наверное, тот, что тебе попался, был чьим-то личным. Построенным одной семьей, или даже одним человеком.
– Выглядел он очень старым, – сказал я. – Понимаешь, не чинили его давно.
– Возможно, он заброшен, – ответила Лиз. – Может быть, человек, построивший его, умер.
– Значит, храм… – протянул я, задумчиво морща лоб. И, помолчав минуту, спросил: – А для чего он?
Лиз наклонилась вперед вместе с кухонным табуретом, радуясь моему интересу.
– Чтобы в нем жили боги, – сказала она. – Отсюда и все эти вещицы на ступеньках. Это жертвоприношения.
– Правда? – удивился я. – Вот это круто!
– Ага, – согласилась Лиз, – и это ты еще больших храмов не видел. Надо узнать, где тут поблизости крупные храмы, и съездить посмотреть. Бывают такие – огромные, народу там целая куча.
– Может быть, – неохотно сказал я.
В большие храмы вовсе не хотелось. Мой мне нравился и без кучи народу вокруг. От этого казалось, будто он – только для меня и для того, кто его выстроил. И для маленькой рыжей лисицы. Да, для лисицы, определенно. Вряд ли то же самое ощущение возникнет в большом храме, среди множества людей. А кроме этого… да, я, в общем и целом, вел себя прилично, но не хотел создавать у кого-либо впечатления, будто обживаюсь здесь. Казалось, от этого я потеряю что-то очень важное.
Я возвращался к храму в лесу еще несколько раз, но рыжей лисицы больше не видел. С одной стороны, был рад, что ее нет – из-за этого наша встреча казалась еще более особой, необычной, но в то же время немного расстроился. Уж очень хотелось еще разок прикоснуться к нежданному чуду. Уж очень хотелось понять, что оно значит. Поэтому, когда я возвращался, а лисицы на поляне не было, мне раз от раза все сильнее становилось не по себе, как до того дня, когда я отыскал лесной храм. В душе росла какая-то тоска. Иногда я ее прямо-таки чувствовал, как будто что-то твердое набухает в груди, давит на ребра. В такие моменты, когда тоска становилась особенно тяжела, я представлял себе, что там, в сердце, растет, строится храм – такой же храм, как там, в лесу – и от этого становилось чуточку легче.
Чтобы избавиться от всех этих чувств, я решил затусить с кем-нибудь из английской школы. И спросил одного пацана, Колина из Сиднея, не хочет ли он потусоваться. Сходили мы с ним в игорный центр, поговорили о том, какие у японцев шизанутые игры. Особенно нас озадачили автоматы-патинко[34]. Залы с патинко были повсюду, сверкали неоновыми вывесками на каждом углу, но ни один из нас не мог дотумкать, как играть в эту помесь пинбола с «одноруким бандитом».
– Чтобы это понять, нужно родиться японцем, – заметил Колин.
– А по-моему все это – просто ради того, чтобы гайдзинов[35] разыгрывать, – сказал я. – Толпы японцев в залах для патинко на самом деле – актеры, которым платят за то, что они притворяются, будто понимают, что делают, а нас тем временем снимают на камеры, и публика в студии, а с ней – пятьдесят миллионов японских телезрителей, сидящих по домам, угорают над тем, как глупые белые варвары из Америки и Австралии строят догадки насчет этих патинко…
– Как в романе Филиппа Дика, – со смехом сказал Колин. – Знаешь такого писателя? У него есть роман про парня, чья жизнь – на самом деле телешоу.
– А, верно, – вспомнил я. – Я, кажется, фильм такой видел. Этот Филипп Дик, небось, и сам из японцев. Иначе откуда так хорошо знает, что мир всегда не таков, каким выглядит? А уж Япония этим пронизана насквозь, от и до.
– О чем это ты? – не понял Колин.
– Ну, понимаешь, здесь все говорят одно, а думают совсем другое. Никто никогда не скажет, что чувствует на самом деле. А как рассыпаются в комплиментах твоему японскому! Нет, серьезно. Я как-то раз случайно сказал официантке «мне курицу, кудасай»[36], так она чуть на месте не растаяла!
– Не знаю, – сказал Колин. – По-моему, так оно, наверное, везде.
– А ты в Америке когда-нибудь бывал?
Колин помотал головой.
– Ну, если попадешь когда-нибудь в Штаты, тебя ждет большой сюрприз, – заверил я. – Там все что думают, то и говорят.
– Правда?
– Ага, – кивнул я. – И это просто здорово.
– Звучит угрожающе, – с сомнением протянул Колин.
– Это еще почему?
– Вот я, например, думаю много такого, чего вслух лучше не говорить. Бывает в жизни, что лучше на ссоры не нарываться, а говорить только самое важное.
Я кивнул и сказал, что Колин, пожалуй, прав, но на самом деле подумал, что мозги у него промыты, и все мои попытки хоть до кого-то дотянуться, хоть до кого-то достучаться, пошли псу под хвост. Нет, вы не думайте, Колин был парень кульный, но мне-то хотелось, чтоб меня поняли! А спорить о собственных чувствах совсем не хотелось. Я-то решил, будто мы обязательно друг друга поймем просто потому, что оба говорим по-английски. Но, видимо, внутри каждого языка есть еще языки, и они тоже могут оказаться чужими, как бы тебе ни казалось, что ты понял все от и до.
После этого дня великого разобщения я решил: лучшее средство избавиться от непокоя – съездить куда-нибудь, где жизнь разнообразнее, чем в Ами. И остановил выбор на Токио. У папы ежедневная часовая поездка туда никаких затруднений не вызывала. Если уж Токио не отвлечет от тоски и тревог, наверное, это вообще ничему на свете не под силу.
Родителям я, чтоб не возникло лишних вопросов, сказал, будто пойду с Колином в игровой центр. Ближайшая станция железной дороги находилась в Усику, всего в двадцати минутах езды. Попросил маму высадить меня у ближайшего игрового центра, сказал ей, что заберет нас мама Колина, и, как только мама уехала, побежал через улицу к станции. А дальше целый час вместе с другими пассажирами клевал носом в такт покачиванию вагона. Поезд нес нас все дальше и дальше от пригородов. Под перестук колес я все гадал, сумею ли найти там, впереди, то, что заполнит пустоту внутри. Жуткое это, надо сказать, дело – когда ищешь чего-то, и сам не знаешь, чего.
Прежде, чем я успел понять, что ищу, поезд прибыл, и, выйдя на платформу станции, я будто с головой окунулся в море карих глаз и ламп дневного света. Поток пассажиров без остановки понесся вперед. Толпа подхватила, понесла к выходу и меня. Я то и дело натыкался на чьи-то плечи, спины, локти, и только бормотал: