Тут Койот и говорит:
– Кротиха, – говорит, – разожги-ка костер, я спать до утра не лягу. Завтра буду в очереди у порога Создателя первым. Хочу себе новое имя – звучное, славное, лучше прежнего. Грозное. Может, – говорит, – Медведем стану. А может, Лососем. А может, Орлом. То-то все вокруг начнут меня уважать!
И вот сидит Койот у костра, гонит сон прочь, что есть сил, но не тут-то было. Закрыл Койот глаза и сразу же захрапел.
А Кротиха Койота будить не торопится. «Если, – думает, – заимеет Койот имя получше, так, чего доброго, возьмет да уйдет от меня, паршивец пронырливый!»
Подождала Кротиха, пока солнце повыше не поднимется, да только тогда мужа и разбудила. Помчался Койот к Создателю во весь дух, но безнадежно опоздал. Все громкие, славные имена до него разобрали. Все прочие имена – тоже. Одно только имя и осталось – Койот. Никто на него не позарился. Сидит Койот у костра Создателя, притих, опечалился. Пожалел его Создатель и говорит:
– Койот, старый дружище, это же хорошо, что ты при старом имени остался! За этим-то я и устроил так, чтоб ты не просыпался подольше. У меня есть для тебя важное дело. В мир явился Людской Народ, и кто же, как не ты, им подсобит? Глянуть на них – ничего-то они не знают, ничего не умеют. Ни охотиться, ни рыбачить, ни одеваться, ни петь, ни плясать – ничего. Вот ты им и покажи, научи все это делать, как полагается.
Запрыгал Койот, заулыбался во всю клыкастую пасть.
– Так значит, – говорит, – быть мне Великим Вождем этих новых людей!
– Ну да, что-то вроде того, – смеется Создатель. – Вот только, видишь ли, ты ведь все тот же Старый Койот. Все тот же дурень, каким прожил всю жизнь. Но ничего, я тебе помогу. Отныне будешь ты иметь особый дар. Сможешь превращаться во что пожелаешь, слышать любой разговор, кроме разговора воды, а если умрешь – возвращаться к жизни. Ну, а теперь ступай, делай свое дело.
Вышел Койот из типи Создателя – от радости сам не свой. Пошел искать Людской Народ, дело свое пошел делать. Уж он-то им покажет, научит, как надо! С этого-то все людские злосчастья и начались…
Сейчас зима, я сижу в пустыне Сонора, штат Аризона, и размышляю о Койоте и его мешке, битком набитом плутовскими сказками. У ряда североамериканских индейских племен рассказывать сказки о Койоте в любое другое время года считается неуместным и даже опасным: во-первых, это неуважение к Койоту, а во-вторых, привлекать к себе его внимание, рассказывая о нем в неподобающее время – не к добру. Прямо за окном моего кабинета, в сухом русле ручья, частенько появляются дикие койоты – родичи легендарного трикстера. Эти прекрасные создания не поддаются приручению и вполне разумно опасаются людей. Здесь, на границе Тусона с пустыней, койоты – зрелище вполне обычное, но в последнее время они, похоже, появляются все чаще и чаще – привлеченные моим интересом к сказкам о них, скажут приверженцы традиций. И верно: одно дело – читать сказки о Койоте вдали от естественных мест его обитания, как я прочла их впервые годы назад, в Нью-Йорке, и совсем иное – читать их здесь, где по ночам койоты бродят прямо во дворе, издавая тот самый жутковатый клич, так удивительно похожий на смех.
Именно здесь, в пустыне Сонора, я действительно начала понимать, насколько тесно мифы связаны с географией стран их происхождения, насколько меняется устный рассказ, перенесенный на книжные страницы и разлученный с породившей его землей. Печатные версии сказок о Койоте слишком уж часто напоминают читателям из городов и пригородов простые детские небылицы: вот отчего у бобра плоский хвост, вот откуда взялись звезды на небе… В изустной же традиции сказки о Койоте примечательны сочетанием возмутительного (а порой и откровенно скабрезного) юмора с элементами необычайной глубины: священное и вульгарное в этих сказках крепко связаны воедино.
– Сказки эти смешны, – говорили мои друзья-навахо, – но при том сакральны и очень серьезны. Трикстер напоминает нам: не опускайтесь в мыслях до простой двойственности, добро может рождаться из зла и наоборот, хорошее и плохое не всегда разведены по противоположным полюсам.
Возможно, Койот – самый известный мифологический трикстер в Северной Америке, но популярных трикстеров в мифах и легендах всего света – великое множество. Они живут повсюду, от лесов северной Канады до джунглей Амазонки, от узких лесистых долин Британских островов до населенных призраками храмов Востока. Трикстеры – создания противоречивые. Они – обманщики, прохвосты, жулики, глупцы, фигляры, мошенники, распутники и воры, но также – культурные герои, чьи трюки могут и причинять великий вред и творить великое добро, чьи истории служат укреплению тех самых традиций, которые они выставляют на смех. Как отмечает фольклорист Кристофер Векси, говоря о западноафриканских трикстерах: «Ломая культурные шаблоны, трикстер помогает познавать их. Поступая безответственно, он помогает понять, что такое ответственность»[4]. Роль трикстера – возмутитель спокойствия, игнорирующий общепринятые нормы, ломающий традиционные рамки и тем самым инициирующий перемены – возможно, к добру, возможно, к худу.
Трикстер может быть созидателем и разрушителем, хитроумным героем и коварным злодеем; чаще всего он – персонаж амбивалентный, то и дело перескакивающий от одного к другому. Нередко он изображается как существо, совершенно неспособное устоять перед своим же чрезмерным тщеславием и чудовищными аппетитами (к еде, сексу, авторитету, общественному признанию и т. д.), постоянно подстрекаемое ими к действию и никогда не унывающее в случае неудач. Как отмечает Роберт Д. Пелтон в «Трикстере в Западной Африке», трикстеры – «существа первопричин, пребывающие в сложных отношениях с Высшим Божеством; преобразователи, помогающие миру людей стать таким, каков он есть; вершители героических подвигов на благо людей; однако в изначальном облике и в некоторых более поздних формах они глупы, бесстыдны, смехотворно нелепы – но, тем не менее, непобедимы»[5].
Впервые слово «трикстер» появилось в Оксфордском словаре английского языка в восемнадцатом столетии. Определение гласило: «тот, кто жульничает, обманывает». С девятнадцатого века и по сей день этот термин используется литературоведами и фольклористами для обозначения широкого спектра плутов, от «мудрых глупцов» из шекспировских пьес до проказливых пука ирландских сказаний. В ранние годы изучения фольклора ученые, собиравшие народные сказки в Африке, Азии и обеих Америках, нередко смягчали, приглаживали непристойный сортирный юмор традиционных сказок о трикстере, а то и вовсе исключали эти сказки из исследования, сочтя их слишком грубыми, пошлыми либо фривольными для публикации. Подобно им, и некоторые туземные рассказчики избегали рассказывать сказки о трикстере фольклористам и этнографам – либо ради того, чтобы избавить ученых от смущения, либо потому, что иностранцам не удавалось понять серьезности и глубины столь грубых и приземленных историй.
– Белагана [то есть, белому человеку], – объяснил мне сказитель-навахо, – трудно понять, как смешные сказки могут быть и священными сказаниями. Койот – пример того, что случится с тем, кто не может жить в согласии и заботиться о близких. Койот всегда голоден, всегда ленив, всегда за чужими женами охотится. Ни о ком не думает, кроме себя самого. Все делает не так, все у него как попало. Да, это смешно, но еще и поучительно.
Вычленить и описать трикстера как особый мифологический архетип помогли три очень важные, основополагающие работы, написанные в XX веке (хотя об определяющих его признаках ученые спорят по сей день). Это Hermes the Thief: The Evolution of a Myth Нормана О. Брауна (1947), The Trickster: A Study in American Indian Mythology Пола Радина (1956) и The Zande Trickster Э. Э. Эванс-Причарда (1967). Эти работы и вдохновленные ими публикации позволили фольклористам понять, насколько широко распространен архетип трикстера, и в должной мере оценить культурную значимость сказок о нем. Роберт Д. Пелтон вспоминает, что описание трикстера в рамках введения в историю религий в Чикагском университете привело его в подлинный восторг. «Безусловно, о средневековых глупцах, хасидских кроликах, мастерах дзен и обстановке в современных религиозных общинах я знал и до этого, и все это показывало, что комедия – один из ключевых аспектов любой серьезной, живой религии. Смех прорывается наружу даже из среды тех, кто живет в святости. Однако до знакомства с трикстером я не понимал, что многие так называемые «примитивные народы» с радостью славят сию деструктивную силу вместо того, чтобы подавлять ее, или вывести на ее основе какую-нибудь скучную теорию насчет социальной дезадаптации, комизма абсурдного или психологической ценности дуракаваляния. Более того: открывая смешное в самом сердце святого, эти люди, подобно множеству пророков и пройдох Фланнери О’Коннор, подчеркивают, что это открытие смешного наглядно демонстрирует подлинную суть повседневной жизни»[6].
