Поздно, друг мой, поздно,
Опустели гнезда,
Облетели ветлы,
Подло, друг мой, подло…
Потрясенная талантом матери, запела вдруг и Линда, стеснительная отроковица, страдающая из-за своего слишком длинного паяльника. Но у Эдуарда нашелся друг-кудесник, пластический хирург из Института красоты, откуда девушка вышла с новым, подходящим носом. На заключительных титрах фильма Зоя и Линда (Чебатару и Сенчина) поют дуэтом:
Услышать музыку судьбы-ы-ы-ы,
Увидеть то, что впереди-и-и-и,
Это и есть сча-а-астье-е-е-е-е…
Куплет подхватили, и Лета проснулась знаменитой.
Удивительное дело, я дозвонился до нее с первого раза. Она сама сняла трубку, долго не могла понять, что от нее хотят, наконец сообразила:
– Ах, взносы… ведомости… Приходите – покажу.
– Когда?
– Послезавтра… Я играю в «Королеве»… Видели?
– Нет.
– Контрамарку возьмете у администратора. Как ваша фамилия?
– Полуяков.
– Смешная. В антракте встретимся в «малрепе».
– Где?
– В малом репетиционном зале.
Спектакль оказался дурацкий, про любовные интриги испанского двора. В антракте через неприметную боковую дверь, указанную билетершей, я попал за кулисы. По коридору, гремя шпагами, метались усачи в камзолах и проплывали дамы в кринолинах. Пробежал лохматый пузан, он кричал: «Старая маразматичка!» – и на ходу капал в рюмку валокордин, как я понял, для королевы-матери, забывшей в первом явлении текст.
– Простите, где малый репетиционный зал? – спросил я епископа в тиаре, читавшего «Советский спорт».
– До конца, вниз, направо, – ответил он раскатистым актерским басом.
Я, конечно, заблудился и забрел к служебному входу. Там рядом с турникетом на специальной доске висел приказ: актеру Сивцеву Д. Д. за явку на репетицию в нетрезвом виде объявляется строгий выговор с предупреждением. Вахтер сурово спросил, что я ищу, и отправил меня в обратную сторону. «Малреп» оказался большой комнатой с зеркальной стеной и длинным столом посредине. Не успел я оглядеться, как вошла, шурша пышными юбками, Гаврилова. На ней был рыжий парик, щеки нарумянены, глаза подведены в пол-лица, а грудь вздыблена корсетом.
– Давно ждете? – спросила она низким голосом.
– Нет… – ответил я, испытывая странное стеснение в сердце.
Рукой, полной фальшивых перстней и браслетов, она подала мне ведомости. Я сел, начал листать и понял: тут надолго.
– Знаете, Виолетта…
– Просто – Лета.
– Вы торопитесь?
– Нет, я уже выпила яд.
– Ах, ну да… – кивнул я, вспомнив, что соперница по ходу пьесы подсунула ей кубок с отравленным вином.
– Может, вы хотите досмотреть спектакль?
– Не очень.
– Глупая пьеса. Хуже только про сталеваров.
– Да уж…
– Вы изучайте, а я пока переоденусь.
Она повернулась, увлекая за собой тряпичный колокол платья, и вышла, пахнув на меня молодой женской тайной. Шлейф едва успел выскользнуть в захлопывающуюся дверь. Любовь актрисы, подумал я, наверное, отличается от любви обычной женщины, как пряный коктейль в кафе «Метелица» от портвейна «Агдам» в подворотне. И мечтательно вздохнул.
Углубившись в бумаги, я обнаружил все мыслимые и немыслимые нарушения финансовой дисциплины. Количество комсомольцев в ведомостях не совпадало с данными сектора учета, подписи неумело подделаны пастой двух цветов – черной и фиолетовой. Актеры платили взносы с одинаковой ничтожной суммы, как солдаты срочной службы, получающие мизерное денежное довольствие. М-да, господа артисты, вы, ребята, заигрались…
Вскоре вернулась Лета в черном обтягивающем свитере-водолазке: оказалось, корсет тут ни при чем, грудь у нее была выдающаяся сама по себе. Тугие «вареные» джинсы актриса по-мушкетерски заправила в сапоги с пряжками. Русые волосы она собрала в конский хвост, стянутый резинкой в виде зеленой гусеницы. Без грима лицо Гавриловой сделалось нежно-доверчивым, а голубые глаза смотрели устало. Мое сердце снова споткнулось о какое-то мягкое и сладкое препятствие в груди.
– Ну что там у нас?
– Кошмар! – бодро, чтобы не пугать девушку, сообщил я.
– А именно?
– Во-первых, почему все платят взносы с одинаковой и очень маленькой суммы?
– Зарплата у нас такая – с гулькин… сами понимаете…
– Но ведь они снимаются в кино, выступают, подрабатывают…
– Так это же «халтура», а не работа.
– В уставе написано: взносы платят со всех видов дохода.
– Вы бухгалтер?
– Нет, я писатель.
– Странно.
– Во-вторых, почему все подписи подделаны?
– Как это – подделаны?
– Вот, пожалуйста!
Она достала из сумки простенькие учительские очки, надела, посмотрела в ведомости, сняла и спрятала:
– Вот сука!
– Кто?
– Не важно.
– А теперь скажите, сколько у вас комсомольцев?
– Не помню. Я на съемках была. Может, новых взяли. А что случилось?
– У вас по сверке одно количество, а по ведомостям на пять человек меньше.
– И что теперь?
– Думаю, вас вызовут на бюро. Очень много нарушений.
– Вот тварь!
– Кто?
– Малюшкина.
– Та, которая яд вам подсыпала?
– Она, сволочь! Заместительница. Клялась: все будет тип-топ. Обещала ведомости в порядок привести. Привела! И что теперь?
– Думаю, выговор.
– Плохо.
– Уж чего хорошего!
– Хуже, чем вы думаете. Меня за «Музыку судьбы» обещали на премию Ленинского комсомола двинуть. Ну, теперь Здоба на мне оттопчется!
– Кто?
– Худрук.
– Хреново.
– Выпить бы, но все уже закрыто. Разве в Дом кино подскочить? Вы на машине?
– Нет, в ремонте, – соврал я. – До ЦДЛ пять минут пешком.
– Там жуткий администратор. Коротышка. Никого не пускает.
– Семен Аркадьевич? Пу-устит.
– Ну, да, ты же писатель! – Она с интересом посмотрела на меня. – Пошли, что ли! Тебя как зовут-то?
– Егор, можно – Жора…
– Ясно: он же Гоша, он же Гога, он же Гера… Хорошее у тебя имя!
У выхода жадно курила одна из бессловесных монашек в головном уборе, похожем на взлетающую белую голубку. Увидев нас, актриса нахмурилась:
– Ты же сказала, подождешь меня!
– Вик, прости, тут ко мне из райкома пришли. – Лета смущенно кивнула на меня.
– Ах, из райкома! – Монашка с интересом подняла на меня крупные карие глаза. – Тогда другое дело!
– Полуяков, – представился я.
– Полу… что?
– Фамилия у него такая, – объяснила Лета. – Зовут – Егор.
– Виктория Неверова! – Христова невеста глубоко поклонилась, скрывая ухмылку.
– Додик не звонил? – спросила Гаврилова.
– Нет.
– Ну, пока, до завтра, Викусь. – Подруги поцеловались щеками, чтобы не испачкать друг друга в помаде.
– Может, с собой ее возьмем? – тихо предложил я.
– Вику-то?
– Ну, да…
– Понравилась?
– Нет, за компанию…
– Хорошо бы… Она с женихом поссорилась. Но ей еще королеву хоронить.
Накануне я получил гонорар за внутреннее рецензирование и мог смело пригласить двух дам в ресторан. Вообще, писатели в этом смысле принадлежали при Советской власти к редкой категории трудящихся и жили не от зарплаты до зарплаты, как большинство, а имели массу дополнительных приработков. Я уверенно провел Лету мимо благосклонно улыбнувшегося Бородинского и повлек в Дубовый зал, где, к счастью, как раз освободился столик: Стас Гагаров уснул, пав челом на скатерть, и его, стараясь не будить, унесли из помещения на воздух.
– Что будет дама? – не без уважения спросил Алик.
– Водку, – вздохнула она.
– К водочке надо бы икорки, черной?
Я лениво кивнул, посмотрев на халдея с ненавистью.
– И сигареты бы… – попросила Лета.
– Какие изволите?
– «Стюардессу»…
– Специально для вас приберег последнюю пачку.
