- Но как все эти станции могут передавать эту чушь круглые сутки?! – раздраженно восклицал я. – Ведь это же пустая трата времени. Неужто никто не помнит, что жизнь так коротка? Ужас!
- Вовсе нет, как раз это и есть демократия. Телевидение дает людям именно то, чего те желают.
- Но как можно желать столь скучных, повторяющихся, схематичных программ, из которых невозможно узнать ничего интересного?!
- А если люди ничего и не желают узнавать?
- Тогда, зачем они это глядят?
Моника на минутку задумалась над ответом.
- Возможно, чтобы не быть одни…
Одиночество – любопытное дело. В мое время я принадлежал к редкому виду одиночек по выбору. Здесь одиночество было правилом. Одинокой была Моника, точно так же и ее приятель, предоставивший нам убежище, и педик-юрист (но без постоянного партнера, в связи с чем он был обречен на частые поиски новых симпатий в клубе или через Интернет). И это еще не конец. В домиках по соседству жили либо одинокие пенсионеры, либо мамаши-одиночки, воспитывающие детей… В основном, тоже без братьев или сестер.
- А где же бабушки всех этих детишек? – спрашивал я.
- В домах престарелых. У них там по-настоящему комфортные условия.
- А где семья?
- Семья – это бремя, обязательства, необходимость отречений, ограничений, а люди не желают отказываться и отрекаться от чего-либо.
На третий день, вскоре после того, как моя попечительница согласилась снять с меня наручники, я предложил ей совместную поездку в город. Моника начала возражать:
- Это слишком рискованно, тебя узнают. Рандольфи и его люди наверняка тебя разыскивают.
- Купишь мне седой парик и бороду, я же сыграю старичка на прогулке. И не бойся, от тебя я не сбегу. Ведь в этом нет никакого смысла. Все козыри у тебя в руках. Ведь ты же могла бы напустить на меня своих трансплантологов, и они ликвидировали бы меня как свидетеля их деятельности.
- И меня при случае.
- Потому давай договоримся: вплоть до момента, когда я вернусь на публичную сцену как Гурбиани, действовать будем совместно. Да, кстати, я счмиаю, тебе необходимо позвонить в эту трансплантологическую мясную лавку.
- Ты с ума сошел? Зачем?
- Чтобы прекратить их поиски. Скажи, что эта их работа тебе уже надоела, что ты сохранишь полнейшую тайну, но вот если с тобой что-нибудь случится, тогда в газеты и на телевидение попадет очень много скандальных фактов про них.
- Отличная идея. Вот только лучше будет послать им письмо. Телефон они могут и вычислить.
- В таком случае, как там с нашей прогулкой?
- Поедем, поедем.
На всякий случай, мы взяли машину Анджело. За час доехали до центра, ежеминутно застревая в остановившихся потоках автомобилей. Моника называла такое состояние движения пробками. Я отметил, что в экипажах, предназначенных для нескольких лиц, сидел, чаще всего, один человек.
- Неужели всем этим людям необходимо одновременно отправляться в центр, ведь покупки они могут сделать и в своих кварталах, дела устраивать через Интернет, а культуру черпать из телевизора? – спрашивал я.
- Они не обязаны, но любят это, - ответила моя гидесса.
- А почему они не собираются в группы?
- Поезда в одиночку дает им чувство свободы.
- Тоже мне свобода – быть извозчиком самого себя.
Машину мы оставили на громадном, двухэтажном паркинге неподалеку от Корсо, на лифте спустившись на тротуар. Наконец-то мы очутились в хоне меньшего шума. Следует признать, что – по сравнению с моей эпохой – современный мир казался царством визга и скрежета. Шумели повозки, из каждой лавки доносилась музыка, молодые люди выступали с наушниками на голове, подергиваясь в такт музыки, словно тишина была для них чем-то ненавистным, или же словно они желали заглушить всяческую мысль о мысли. К счастью, на Корсо, если не считать извозчиков, никакого другого транспортного движения не было, так что здесь было поспокойнее. Неожиданно мне вспомнилась та же самая улица, но когда-то, охваченная безумием карнавала. Я подумал о своих коллегах, упокоившихся несколько веков назад, о всех тех смеющихся девушках, обнаженные черепа которых давно уже заполняли катакомбы кладбищ.
- И куда ты желаешь пойти? – спросила меня спутница.
Не говоря ни слова, я свернул на Крутую улицу. Мне было интересно, что со старым домом. Он стоял. Похоже, недавно отреставрированный, он выглядел гораздо лучше, чем в мое время. Над окнами краснели цветастые маркизы, а над входом со стеклянными, а не деревянными дверями горделиво висела надпись: "Banco Anzelmiano" – год основания 1649" – Год смерти Ипполито! Случайность? Любопытно. К сожалению, старинное здание оказалось муляжом. Все старинные интерьеры были удалены, вестибюль соединили с внутренним двориком, устраивая здесь же огромный операционный зал и лестницу на этажи повыше. На лестничной клетке красовался портрет в золоченой раме. Добрый Боже, неужели это был Ансельмо? Ну да! Мой слуга – облагороженный, в буйном французском парике, с кучей свернутых пергаментов под мышкой, он выглядел словно аристократ! Ха, неужто все это состояние было рождено удачно вложенными сребрениками Иуды? Над портретом блестел золотом любимый девиз моего ученика: "Миллионером никто не рождается".
Мы вошли на галерею, окружавшую зал. Там висели портреты мужчин в одеяниях различных эпох и с подписями на табличках: "Наши великие клиенты: Рене Декарт, Блез Паскаль, Исаак Ньютон, Жан-Жак Руссо, Вольтер, Огюст Конт, Стюарт Милль, Адам Смит, Алессандро Вольта, Луиджи Гальвани, Томас Джефферсон, Бенджамен Франклин, Чарльз Дарвин". Эти имена не были мне чужды. Ночью я изучил книгу "История важнейших открытий и изобретений". И тут меня осенило. Ансельмо! Ансельмо, в тайне перед наемными убийцами эрцгерцога спас мои заметки, мои рукописи, мои замыслы, после чего он сам и его наследники успешно торговали ими в течение пары столетий. Мои размышления относительно соотношения тел были тем самым яблоком, которое упало на голову Ньютону. Мой доклад о связях между энергией, заключенной в янтаре и посмертными судорогами мышц животных оплодотворил воображение Вольты и Гальвани, ну а идею громоотвода развернул уже Франклин. Не говоря уже о моем трактате о субъективности человека по отношению к истории, начинающемся так же, как Декларация Независимости Джефферсона: "Мы, народ…"[14]. Браво, Ансельмо! Твой банк осуществил величайший интеллектуальный грабеж в истории!
- Нам здесь что-то надо? – спросила Моника, не зная о тайфуне, бушующем у меня в душе.
- Сегодня еще нет.
И тогда у меня в мозгу открылась цель. Дело, придающее смысл моему возвращению. Необходимость вернуть достижения мастера "Il Cane" человечеству. Помочь ему подняться на надлежащее ему место между Леонардо и Шекспиром, а то и выше. Я был уверен, что хранилище Банко Ансельмиано содержит мои рукописи, и, кто знает, что еще. Ансельмо знал, где находится тайник в Базеле; ему было известно, что я закопал в Фонтенбло. Если роль Гурбиани могла облегчить мне восстановление самого себя – то я был готов стать даже Гурбиани.
Последующие пару часов мы шатались по городу. Опираясь на зонтик, я посещал старые уголки, хотя не мог избавиться от впечатления, что перемещаюсь среди сценических декораций. По сути своей, это был совершенно другой мир. Более всего меня изумлял царящий в нем культ молодости. Нигде я не видел серьезных и достойных мужей, гордящихся своим статусом; все пытались строить из себя юношей. Старики затемняли краской свои волосы, на лицах женщин мой глаз медика-любителя находил следы многочисленных операций. Когда же Моника рассказала мне про скорректированные носы и силиконовые груди, мое изумление перешло все границы. В бульварах и парках можно было видеть запыхавшихся, высохших стариков в тренировочных костюмах, пытающихся догнать давнюю молодость; здоровенное, достойное брюхо, казалось, было чем-то непристойным. Других проявлений стыда я как-то не заметил. Женщины, одетые в мужские панталоны и коротенькие одежды, прилагающие к телу, вели себя намного свободнее, чем наши куртизанки. На улицах обменивались поцелуями и интимными жестами; в парке, на газонах, несмотря на то, что праздник любви закончился несколько дней назад, народ бесстыдно занимался любовью, без крохи стыда или боязни божьей. А нахальство гомосексуалистов? Греческая любовь цвела и в мои времена, только никто бы не осмелился демонстрировать подобную склонность на улице, среди бела дня. А кроме того, из всех этих молодых, хорошо одетых и довольных людей обоего пола, крикливых и развязных, исходила столь небывалая самоуверенность, такое отсутствие уважения к старшим…
