Пока императрица предавалась печальным мыслям, Боб нервничал и дергался перед экраном. Пошел уже четвертый час марафета, совмещенного с занятиями греческим – рекорд, ранее невиданный. Если через несколько минут учитель не выйдет из дворца и не попадет под фиакр – случится непоправимое. Знатная итальянская прапрапрабабушка Боба умрет через полтора десятка лет в родовой горячке, унеся с собой также жизнь младенца, и никто не сможет им помочь. Никто, если только не окажется во Флоренции знаменитого доктора, спасшего многих умирающих и безнадежных; того доктора, который, много лет назад будучи студентом, в Вене оказал первую помощь бедняге, попавшему под фиакр; того доктора, который в начале своей карьеры сомневался, стоит ли ему избрать медицину делом своей жизни, но отбросил колебания после чудесного выздоровления раззявы-учителя.
Боб прекрасно понимал, что загнать учителя под повозку было делом первостепенной важности. Но, сидя во дворце перед хмурой и прекрасной Сисси, учитель терял время, и белый конь, предназначенный для него, вполне мог промчаться мимо. Надо было срочно воздействовать на Сисси и заставить ее спровадить учителя как можно скорее. И Боб избрал правильный путь. Чем пытаться напрямую воздействовать на императрицу и побуждать ее к конкретному действию (а какая это мука – рыться в мозгах у неврастенички!), он решил действовать мягко и ненавязчиво – через вдохновение. Это сработало.
Рифма, ускользнувшая от Елизаветы, внезапно вернулась. За ней пригрезился новый образ, другая красивая фраза, и вот стих уже обрел очертания и мелодию, зазвучал, разлился морской волной. Сисси схватила бумагу и принялась судорожно записывать льющиеся строки, забыв обо всем на свете, равнодушная к прическе и к людям вокруг.
Я – чайка над морем,
Лечу на просторе,
И море меня согревает волною.
К свободе и воле
Стремлюсь я в неволе,
Грущу, проклиная тяжелую долю…
Сисси писала, охваченная внезапным приступом вдохновения, а Боб ликовал: скоро она отпустит учителя, так как сегодня ей будет уже не до греческого…
Боб так обрадовался своей удаче, что позволил себе пятиминутный перерыв и вышел подышать свежим воздухом. В саду было, как всегда, тепло, комфортно и пустынно. Лишь вдалеке маячила одинокая фигурка, вышагивающая по дорожке взад-вперед. Боб пригляделся: ну конечно, Анхесенпаамон! Его, что ли, поджидает? Да нет, глупости.
Родственница фараонов, похоже, была рада встрече. Нет, рада – не то слово, радоваться здешние люди не умели. Скажем так, ей было приятно встретить знакомого.
– А у меня проблемы, – с ходу заявила Анхесенпаамон. – Кошка разлила молоко.
– Какая кошка? Какое молоко? – не понял Боб. Насколько он знал, животные в округе не водились.
– Рыжая кошка. Зовут Буся. Прыгнула на стол, разлила молоко 12 августа 1932 года, оно попало хозяйке на праздничное платье… Столько мороки теперь из-за этого платья… Прямо не знаю, что делать…
– Надо нейтрализовать кошку, – разумно предложил Боб.
– Ну да, а как? – уныло отозвалась представительница древней цивилизации. – Кошкина голова – дело темное. Кто ее разберет, зачем она на стол прыгнула. Может, голодная была, или из вредности… Мотив непонятен.
– А заставить хозяйку переодеться пробовала?
– Исключено. Это – единственное выходное платье, а ей предстоит важная встреча.
Анхесенпаамон совсем поникла духом. К счастью, Боба посетила очередная гениальная идея:
– Собаку не пробовала?
– Как это – собаку?
– Ну, собака, лает на кошку, кошка убегает, залезает на дерево… И молоко цело. А с собаками договориться значительно проще.
– Верно, – просияла Анхесенпаамон. – Спасибо. Так и сделаю.
Никому другому Боб не стал бы помогать. Таковы правила – заботься только о своем рождении, иначе опоздаешь, потеряешь, упустишь возможность. Помогать другим – значит, вмешиваться в чужую судьбу, а тут дай бог в своей разобраться. Но египтянку было жаль – очень уж она хрупкая, беспомощная, наивная. Словом, женщина, которую хочется защищать. Интересно, в земной жизни она будет такой же воздушной, сероглазой, темноволосой? А вдруг родится кособокой, с бельмом на глазу и вреднючим характером? Нет, отмахнулся Боб, не может такого быть. Это было бы слишком несправедливо.
ХХХ
Следующие несколько дней Боб занимался вещами более приземленными, чем поэзия: затянули соседские склоки на коммунальной кухне, где стервозная баба Маня коварно гасила газ под кастрюлей потенциальной прародительницы Боба и не давала бедной женщине приготовить обед к приходу мужа с работы. Родственница злилась, пыталась выяснять отношения, а под конец так разобидилась на вредную соседку, что всю энергию своего молодого здорового организма направила на вынашивание плана мести, вместо того, чтобы думать о продолжении рода.
Боб упорно втолковывал женщине, что есть в жизни вещи поважнее разборок в московских коммуналках, но та отказывалась верить: для того, чтобы убедить ее, понадобилось поднять чуть ли не всю родословную и модифицировать ген скандальности и агрессивности. Когда наконец мадам отказалась от плана мести (а он был хорош – подбросить в соседский чайник собачьи экскременты) и обратила свою энергию в мирное русло, Боб чувствовал себя измученным, словно целый день разгружал вагоны.
Немного передохнув, он разобрал еще пару семейных проблем, задержал в пути поезд, который никак не должен был прибыть вовремя в немецкий город Брауншвейг, выкинул из телевизионной программы очередную серию бразильской мыльной оперы, из-за которой могло быть отложено давно планируемое свидание, и, довольный собой, откинулся в кресле. Каким-то образом он чувствовал, что близок к решению, скоро на рабочем столе загорится красная лампочка, что означает – все, программа завершена. И тогда… даже думать об этом было страшно, но одновременно с тем упоительно. Тогда Боб с полным правом будет называться человеком. Он узнает все радости и горести, испытает боль и великое счастье. Ему предстоят взлеты и падения, любовь, разочарование, признание и критика. Как это прекрасно и как обременительно!
Но рано было предаваться мечтам – необходимо было еще раз все проверить. Боб решил вернуться к австрийской императрице, чтобы удостовериться, что все сработало, как надо. Он часто так делал – прокручивал пленку назад, закреплял успешный результат, прежде чем с легким сердцем взяться за новое дело. В Вене все шло хорошо – поэтическое вдохновение помешало Елизавете продолжить урок иностранного языка, учитель благополучно был сбит лошадью и получил необходимую медицинскую помощь от проходящего мимо студента-медика, который утвердился наконец в своем призвании. Успокоенный, Боб из чистого любопытства вернулся к Сисси – как там ее творчество?
Оказалось, и ей Боб помог. Красивое стихотворение о чайке повлекло за собой дальнейшее развитие дарования: целый цикл меланхоличных произведений был написан Елизаветой, все совершенствующей свое мастерство. Так, хорошо… Образ одинокой мятущейся птицы настолько укоренился в ее сознании, что она еще больше отстранилась от мужа и троих детей, предпочитая затворничество светской жизни и семейным радостям… Ну ладно, что дальше? Забота о собственной фигуре, маски для лица из сырой телятины, кокаин для поднятия настроения… Вот глупость какая…
И тут Боба как током ударило – оказывается, смерть кронпринца Рудольфа, единственного сына Сисси и Франца Иосифа, напрямую связана с той проклятой чайкой, которую черт дернул носиться над морем! Конечно, в этой цепи десятки звеньев, но результат – вот он, прямо перед Бобом, на экране: охотничий домик в венском лесу, тридцатилетний наследник престола со своей возлюбленной и два выстрела. Двойное самоубийство. Официальная причина никогда не была установлена. Историки говорят, что принц не был готов к управлению страной, страдал от возложенного на него бремени славы и ответственности, на него возложенного; что был подвержен психическим заболеваниям; что наконец нашел ту женщину, с которой он хотел бы умереть, поскольку сам был не в состоянии прервать свою жизнь, и поручил это ей. Подозревали также заговор со стороны младшего брата Франца Иосифа. Какой там заговор! Вот она, причина, обнаруженная Бобом – проклятое стихотворение, дело его рук.
