Там, у старых каменных лабазов, партизанские хозяйственники опоражнивали немецкие склады — грузили на возы что-то в мешках, ящиках, бочках.

Прискакав сюда, Дед ткнул плеткой в ящик, только что взваленный на воз.

— Шо це такэ?

Ему ответили, что в ящиках яйца.

— А це? — Дед показал на бочки.

В бочках оказалось сливочное масло.

— Яйца, масло, да шо у нас дитский сад? — раскричался Дед. Соскочив с коня, он заметался от воза к возу, веля масло и яйца, а также зерно сгружать обратно и раздавать населению, в лес везти только муку, соль и табак.

Крутившиеся возле Деда ребятишки мигом оповестили об этом город, и вскоре у лабазов вытянулись и зашумели длинные очереди.

Повеселевший Дед поехал обратно в райисполком. Там он вместе с неотступно следовавшим за ним Васюхой зашел в зал заседаний, где комиссар разговаривал с освобожденными из гестаповской тюрьмы людьми, остановился у дверей, поглядел, послушал и снова нахмурился. Не понравился ему разговор, который Глеб Семенович вел с одним из этих освобожденных партизанами людей. Глядеть на человека страшно: одна кожа да кости, лицо восковое, как у мертвеца, но нет у Деда жалости к нему. Знает он его: в милиции служил, должен был уйти в лес с партизанами, курсы специальные проходил, но перед самым приходом немцев куда-то пропал. Говорит, что поехал отвезти вещи матери в деревню и там заболел. Не верит Дед ни одному его слову: врет, каналья, не заболел, а струсил, если бы немцы не схватили, провалялся бы в деревне на печи до конца войны. Чего еще с ним разговаривать, чего допытываться, плетью гнать от себя таких подальше.

Однако нравится или не нравится Деду разговор, который комиссар ведет с кем-нибудь, он ни в каком случае не будет вмешиваться — постоит в сторонке, глядя себе в бородку, и пойдет по своим делам. Тем более, в данном случае. Дед сам не знает, что делать с этими людьми. Все просятся в отряд, и по-человечески надо бы взять всех, а то придут немцы и снова перехватают их, и снова им придется ждать в тюрьме своей очереди, когда повезут на машинах в яр и заставят рыть себе могилы. Надо бы взять, но нет у Деда доверия к этим людям, и не может его быть, раз они по своей воле остались в оккупированном немцами городе. Поди докопайся, почему они остались, что у них было на уме. Нет, пусть уж комиссар докапывается, его это дело, чтобы и бдительность проявить, и в то же время чуткость к человеку, только очень он что-то деликатничает.

— Пойдем, — сказал он Васюхе.

Выйдя из зала, Дед пошел в свой бывший председательский кабинет. Васюха, работавший у него до войны по секретной части и с тех пор хранивший на своем багровом лице суровый и замкнутый вид, проследовал за ним в кабинет.

В кабинете, где еще вчера сидел немецкий комендант, над столом висел портрет Гитлера. Дед, заложив руки за спину, с минуту постоял, глядя на него, потом быстро подошел к портрету, стянул его со стены, вырвал из рамки, рамку кинул в угол, а портрет бросил на кресло, сел на него, подскочил и снова сел поплотнее.

— Так вот, — сказал он удовлетворенно, многозначительно глянул на Васюху и велел ему подежурить в приемной, пока он тут посидит… на Гитлере.

Васюха вышел и вскоре вернулся. Дед сидел уже в очках и разбирал ворох бумаг, извлеченных им из ящиков стола немецкого коменданта.

— Ну чего тебе? — спросил он недовольно.

— Иван Иванович прискакал с заставы, говорит, что тикать надо из города — танки идут, — доложил невозмутимый Васюха.

— Давай его сюда, — сказал Дед, продолжая перебирать и разглядывать немецкие бумаги.

В кабинет вошел связной — белобрысый паренек лет четырнадцати в старой, видавшей виды буденовке, с припухшим синяком под глазом.

Иван Иванович появился в отряде недавно и при обстоятельствах, которые чрезвычайно способствовали быстрому приобретению им широкой популярности среди партизан. Дело в том, что он прибыл, и не как-нибудь просто, а «зайцем», на борту первого самолета, прилетевшего в отряд с Большой земли, вскоре после того как Деду удалось установить радиосвязь с Москвой.

Партизаны, при свете костров разгружавшие приземлившийся на лесной поляне «Дуглас», нашли его между ящиками с боеприпасами и взрывчаткой — в глубокой щели, куда он, пробравшись ночью на аэродром, забился тайком от экипажа.

Вытащенный на свет из тьмы, он был представлен самому Деду:

— Вот ще який-то заяц прилетел до нас. Шо с ним робить прикажете, товарищ командир?

— Кто такой? Откуда взялся? Что за специалист? — допрашивал его Дед, придававший слову «специалист» какой-то свой особый смысл.

«Заяц» бойко отрапортовал:

— Круглый сирота. Ни мамки, ни батьки отроду не видел, настоящего имени своего не знаю, а зовут меня Иван Иванычем, воспитывался в воинских частях, по специальности барабанщик, но могу и на альте-трубе играть.

Дед готовился к рельсовой войне, и ему больше всего нужны были специалисты по подрыву железнодорожных путей и мостов. И он рассердился:

— На хрена ты нам с альт-трубой! Вали обратно, музыкант.

— А я, товарищ командир, и коней, и сапоги могу чистить, меня и в разведку посылали.

Дед поинтересовался:

— Где это ты сыскал таких дурней, что музыкантов в разведку посылают? А ну докладывай, тилько не бреши.

Иван Иваныч доложил, что до войны он был воспитанником авиачасти, а когда началась война, его отправили, или, как он сказал, турнули, в детдом. Оттуда он в первую же ночь сбежал. Думал, как бы ему добраться до фронта, и, увидев на станции военно-санитарный поезд, стал проситься на него.

Не хотели его брать сначала, но когда он песню запел: «Сердцу без любви не легко, где же ты, моя Сулико», его сразу же взяли, чтоб он песни пел раненым. Но ему надо было только доехать до фронта: когда поезд пришел на фронт и там начали грузить раненых, он попросил сопровождавшего их лейтенанта взять его к себе воспитанником. Тот тоже сначала не хотел брать, но как только он спел ему один куплет, сразу же шепнул на ухо: «Беги, подожди там у повозки, поедешь со мной на батарею».

— Когда я запою, меня всюду сразу берут к себе на воспитание, — сообщил в заключение Иван Иваныч.

— Так вот ты какой! Ну тогда это дило без освежения разума не разжувати, — объявил Дед и велел своим хлопцам взять пойманного ими «зайца» с собой в отряд.

После разгрузки самолета партизаны возвращались с аэродрома в свой лесной лагерь на подводах. Дед, ехавший верхом, по дороге соскочил с коня, передал повод ординарцу и подсел на подводу к Ивану Иванычу. Тот уже во весь голос распевал собравшейся вокруг него толпе пеших и конных:

Оглянувшись на Деда, он замолк.

— Давай, давай! Чего замолчал? — буркнул Дед.

— А я вам лучше стихотворение прочту. Сам сочинил его под Ростовом на конкурс фронтовой газеты. — Иван Иваныч вздохнул. — Эх, жаль, ответа из газеты не дождался: бомба жахнула — и меня с копыт долой. В санбате очнулся, гляжу, и командир, мой воспитатель, рядом лежит забинтованный. Он потом меня уговаривал в Ташкент поехать к его матери, говорил, довольно тебе, сирота, по фронтам мыкаться, она тебя как родного сына примет.

— Чего ж не поехал? — спросил Дед.

Иван Иваныч только плечами пожал — какой ему интерес в тылу околачиваться — и, тряхнув головой, стал читать свои фронтовые стихи:

Дочитав стих до конца, сказал:

— А ведь правда, здорово у меня получилось?

— Здорово, — признал Дед. — Звонко пишешь и поешь, но все же я не могу разжувати, яким ветром тебя до нас занесло. Давай дальше докладывай.

Оказалось, что из госпиталя Ивана Иваныча послали на воспитание в какой-то запасной полк. Неохота ему было сидеть в запасе — скукота! Но на его счастье, в одном вагоне с ним ехал командир кавалерийского полка, тоже возвращавшийся из госпиталя. Услышав, как он поет «Сулико», подсел к нему, стал расспрашивать, откуда и куда едет, и посочувствовал: «Конечно, чего тебе в запасе сидеть? Поезжай со мной в корпус Доватора, будешь моим воспитанником и ординарцем». И он поехал.