Ну, а за ними щебеча голосами писклявыми, дружно, но выстраиваясь в очередь вставали девченята лохматые. Кучей общей как пацаны давеча им было несподручно лохань обихаживать, оттого начинали с самой малой посикухи на долблёнке пристраиваться. Они как одна корча рожицы, смешно подражали маме, «кривоссых» обругивая, что намочили всю солому напольную, отчего им бедным ступить не куда.
Пока девки зады голые, посудине помойной демонстрировали, пацаны подвергались сущему наказанию. Они умывались принудительно. Верней, кого мама умыла, тот умылся, считай. Кого не достала, тот не очень, естественно, а кое-кто у очага пригревшись вновь засыпал беспробудным сном.
Но, в конце концов, безобразие «побудное» заканчивалось и наступало «завтра» долгожданное, то есть завтрак на столе, малышня пред ним в канавках сиживая. Здесь уже никого уговаривать не требовалось. Правила простыми были, но жёсткими. Не успел, проболтал аль проспал, клюя носом значит сам виноват. Поделом тебе. До стола следующего, что в обед накроется, никто подкармливать не будет нерадивого. Куска не перехватить, «червячка не заморить» просящего. Никто не даст, никто не сжалится, хоть ложись в ногах у мамы да помирай с голоду. Всё равно не даст, ещё и по шее обломится.
Затем начинались сборы тех пацанов ватажных, что постарше значились. Им работать да трудиться в первую очередь. Надо вход откопать от снега за ночь навалившего, проход отрыть тот что за зиму превратился в стены снежные, высотой больше роста мужика взрослого. Очистив проходы кутовы, пацаны делились на группы разные, но делились уже собравшись всей ватагой на площади. Там ватажный атаман Девятка сам уже определял, кому воду по домам да баням таскать с проруби, кому в лес за дровами путь держать.
Лично Девятка всегда в лес хаживал, притом через артельных мужиков обязательно. Там кто-нибудь из ближников самого атамана артельного, а иногда и лично Нахуша коль был в настроении, отряжал в помощь мужиков-охотников. Без них пацанам в лес в ту пору ходу не было. В любое другое время они бы сами не спрашивали, но только не теперь в пору лютую.
К Святкам волк доходил в своём зверстве до самых страшных беспределов в деяниях. В это время лютовал он, страх теряя, порой доходя до безумия. Волчьи семьи совсем за зиму оголодавшие, а значит и в корень обнаглевшие, не только вплотную подходили к зимнему лагерю стада артельного, прижавшемуся к становищу мужицкому, но бывало и на сам лагерь наскакивали, а то и вовсе на баймак, где лишь бабы да дети малые.
Мужики знали да пацанов науськивали, что это есть последний да самый важный бой с волками за зиму. В ту пору было не до хитростей, не до откупов с подачками. Теперь супостатов серых бить надо было да истреблять безжалостно. Убивать да калечить нещадно в большом количестве. Зверь ополоумел совсем, бояться перестал, к тому ж чем больше его убудет, тем меньше наплодится в будущем.
Буквально опосля Святок атаки волчьи на убыль пойдут. У волчиц, что в семьях заправляют, гон начнётся и стаи, да и сами их семьи развалятся. Но сейчас пацанов прикрыть надобно, да и серых, что подобрались шибко близко погонять, пострелять да подальше в лес отогнать, припугнув как следует.
Отправив пацанов на работы каждодневные, хозяйки начинают собирать посикух с кутырками-девченятами. Этих требовалось гулять спровадить, чтоб под ногами не мешались да ни путались. Вся эта шантрапа писклявая вываливаясь кучей общею на площадь селянскую, рыла норы в сугробах, играла в куклы самосвязанные да шумно носилась, затевая игры нехитрые.
Дануха всегда в это время выбиралась из своего логова подышать воздухом. Так как детей у неё на воспитании не было, [39] то откапывалась баба сама без сторонней помощи. И кут, и двор содержала руками собственными, ни на кого сей труд не перекладывая. На огород свой, правда, девок нагоняла порой, когда надобно. Да и ватажный атаман пацанский следил за наличием дров да воды в хозяйстве большухи привередливой, но двор с кутом никому не доверяла. Мела да чистила самостоятельно. Эта работа, что называется для души была.
Большуха по площади средь мелюзги расхаживала, улыбаясь ласково да разглядывая каждого ребёночка. Для них она была вековушка добрая. Говорила ласково, не дралась да ни задиралась попусту. Не ругалась ни по-простому, ни матерно. А главное в игры не вмешивалась. Хотя кутырки, что постарше при виде Данухи тихарились, побаиваясь. Игры бросали да вид делали, что только и делают то, что во все глаза за посикухами следят да присматривают. А то, что куклы плохо прячутся под тулупами тёплыми, так это не страшно совсем. Дануха древняя уж не видит сослепу. Ничего ж не говорит, а значит и не приметила.
Большуха не любила Святки да чем старше становилась, тем больше ненавидела это время зимнее. И всё вот из-за этих посикух ещё совсем махоньких. С каждым летом в своей жизни проникаясь к ним всё большей жалостью. Вот к бабняку с летами только злее всё становится да привередливей, а с этими наоборот. Так глядишь и до слёз дойдёт. Да, вот что значит векование.
К Святкам начинали забивать излишний скот, уменьшая поголовье стада полудикого, чтоб на кормах оставшихся, до весны дотянуть без падежа ненужного. Поэтому столы праздничные от мяса ломились разного. Начиналось время «мясоедное», для животов раздольное.
Кормились все от пуза, окромя вот этих маленьких созданий человеческих! Для них начиналась седмица голодухи безжалостной, но так было нужно да притом не большухе-кровожадной, а для мальцов самих в качестве обучения.
Через это их пропустить надобно обязательно да как можно жёстче, со строгостью. Хотя у самой большухи это в последние лета не получалось, ни хватало строгости. Что-что, а с посикухами лютовать, не сподручна она была. Сердце они смягчали быстро, паршивцы маленькие. Но ни Дануха эту традицию завела во времени, оттого не ей ломать да перемены устраивать. К тому ж умом-то понимала всё, а вот сердцем…
Надо было обучить их выживанию. Посикухи в кучки сбивались по возрасту да ходили от кута к куту, от стола к столу еду выпрашивая, становясь «поберушками» да попрошайками. Никто не имел право кормить их за просто так. Мамам так вообще на этой седмице своих детей кормить запрещалось категорически. Совсем. Ни воды попить, ни крошек с пола собрать. На ней лежала обязанность учить как лучше да сподручней выпрашивать эту еду в других кутах по соседству вырытых.
В этом жестоком со стороны обычае было своё зерно разумности с рациональностью. В любой момент эти милые комочки жизни могли остаться совсем одни. Без мамы, а иногда и без рода всего, и единственный способ выжить для них было попрошайничество. Где угодно, у кого угодно лишь бы с голоду не окочуриться. И чем лучше да «профессиональней» они это делали, тем больше шансов у них было выжить в этой жизни немилостивой.
Что бы там не говорили, обеляя старину да в идиллию расписывая, в лихие годы чужие дети никому нужны не были. Своих бы поднять да выкормить. Сердобольные да жалостливые не только были не в почёте, но и считались сродни полоумным да свихнувшимся, от коих и сами держались по далее и детей укрывали-прятали.
Ходила Дануха по площади, мерным шагом расхаживала да беззаботных деток разглядывала. По домам в это время большуха нос свой вездесущий не засовывала. Ну, коль только какую непотребность иль явное упущение в убранстве найдёт, но это бывало редко, тем более в пору зимою. Недогляда в одеянии ребятишек пред выпуском на морозы лютые бабы не допускали, как бы заняты не были да бестолковы от рождения.
А в самих кутах Дануха и так знала, что творится-делается. Кутырки на подросте да навыдане с ярицами свою красоту наводят, по дому работают. Помойную лохань надо вынести, опорожнить в нужном месте да вычистить. Солому под ней поменять, а то и во всём куте заодно. Посуду опорожнить, отдраить, убрать да за готовку приниматься под присмотром маминым. К обеденному столу орава нагуляется, пацаны натрудятся, соберутся голодные их кормить надобно. А у посикух стол сегодня особенный, праздничный, последний на этой седмице в родном куте подаваемый. В общем, все при деле как обычно каждый день зимой.
